Будучи учеником Ивана Егоровича Старова и Федора Ивановича Волкова, профессоров Академии художеств, он руководил реконструкцией этого здания. С 1818 по 1821 год им было создано здание рисовального класса, портик которого стал образцом портика греческого храма, и рисование его вошло в программу для учеников.
Поднявшись в круглый зал — центр анфилады парадных интерьеров, выходящих на Неву, — Михайлов постарался сосредоточиться на переменах, произошедших с начала реконструкции по проекту молодого архитектора Константина Тона. Ему было небезразлично, насколько деликатно вторгся бывший ученик в общую композицию внутреннего убранства здания, созданную когда-то его учителем.
Работы проходили в западном и восточном павильонах. На месте небольших помещений вырисовывались контуры просторных залов с куполами, менялась отделка двусветных античных галерей, где архитектор сохранял слепки с антиков. Предстояло много работы — надо было достроить и отделать домовую церковь и центральный зал.
«Константин был одним из моих любимых учеников», — не без гордости подумал Андрей Алексеевич, но мысль не успел завершить. Увидев спешившего навстречу ректора Шебуева, облаченного в свой неизменный фрак с бархатным воротничком, Михайлов выпятил грудь, постарался придать себе бодрый вид.
— Давненько не навещали нас, Андрей Алексеевич, — чуть нараспев с нарочитой почтительностью проговорил Шебуев.
— С зимы не был, Василий Козьмич, с зимы, — согласно кивнул Михайлов, отмечая для себя, как молодо выглядит его коллега, который младше него только на четыре года.
— Не могу ли знать, в чем причина столь неожиданного посещения? — чуть склонил голову Шебуев.
— От вас у меня секретов нет. Скорее, наоборот, к вам и спешил за помощью, — произнес Михайлов убедительным тоном.
— Покорно благодарю за столь лестное мнение о моей скромной фигуре, — улыбнулся Василий Козьмич и, галантно выставив вперед руку, пригласил Андрея Алексеевича проследовать за ним в кабинет.
— Вы знаете, я взял на себя ответственный труд — провести реконструкцию дворца князя Николая Борисовича Юсупова на Мойке, — начал Михайлов, после того как разместился в большом и удобном кресте с высокой спинкой в кабинете Шебуева. — По архитектурной части и по скульптуре вроде все решается, есть движение, это я как бы в своей стихии, мне здесь проще варьировать. Другое дело художники. Столько больших и малых плафонов предстоит изобразить, а сил маловато. Есть договоренности с художниками-декораторами Виги, Скотти, Медичи и Торичелли. Мастера они хорошие, с опытом, но мне бы еще одного такого же по мастерству и, желательно, нашего, русского. Да так, чтобы со своим рисунком, — он прокашлялся в кулак, взглянул лукаво из-под руки на Шебуева. — Такого, кто бы мог создать нечто вроде вашего плафона «Вознесение Христа», украсившего Царскосельский дворец и так восхитившего в бозе почившего императора Александра Первого.
При упоминании о его плафоне Василий Козьмич сразу как-то приосанился:
— Моя первая самостоятельная работа в монументальной живописи. Вместо намеченных восемнадцати месяцев трудился три года. Пришлось придумывать особого рода станки для удобнейшего производства столь большого формата картины.
— Конечно, это не барочная перспективная живопись середины прошлого века с характерной для нее эмоциональностью, стремлением к иллюзорному прорыву пространства. Новый плафон вы написали в строгих рамках классической системы. Мне нечто подобное и надо в большой ротонде, — продолжил мысль Михайлов, осторожно глядя на бывшего ученика.
— Пожалуй, задали вы мне задачку, — протянул он с расстановкой. — Тут сразу-то и не скажешь.
— Мне не сразу и надо, — улыбнулся Михайлов. — Но желательно не затягивать, — добавил он уверенным голосом и протянул руку на прощание.
— Ну зачем же вы так, — нахмурился Шебуев, ощущая вялость и холод ладони и поймав себя на мысли, что скоро и у него будут такие руки. — Есть у меня достойный на это место претендент. При мне рисовал плафон, а в марте 1833 года был возведен в звание свободного художника. В мае того же года аттестат вручали. Травин его фамилия.
— Мне бы с опытом, с работами, — поморщился Михайлов.
— С опытом? — переспросил Шебуев. По его лицу скользнула гримаса недовольства. Но быстро справившись с собой, Василий Козьмич как можно равнодушнее продолжил. — С опытом, значит? Что же, посмею вам кое-что об опыте напомнить. Так сказать, показать его оборотную сторону, — утвердительно заявил он и, уже не останавливаясь, неспешно, с некой долей сарказма стал рассказывать Михайлову, как он выразился, пренеприятнейшую историю: