— Да как же, — горячо заговорил Хисматулла, перебив Кулсубая. — Ты пойми, они не так воруют, не руками, а похитрее!
— Ногами, что ль? — рассмеялся Кулсубай.
— Да нет, просто они все заодно, понимаешь? А раз царь богатый, и он с остальными богачами заодно! Нас с тобой не защищают, а своих в обиду не дадут, вон и за листовки, и чуть что скажешь — хлоп! — и тебя уже сразу в полицию волокут! Ворон ворону глаза не выклюет, понимаешь?
— Так-то оно так, — нехотя согласился Кулсубай, — только про царя мне что-то не верится… Я ведь везде побывал, и у наших, и у русских, и мулл видел, и с купцами разговаривал, а про царя никогда ничего плохого не слышал. Наоборот, любят все его, говорят, человек хороший, а про помещиков он небось и знать не знает, какие они над народом дела творят…
Хисматулла покраснел. «Вот те на, — подумал он. — Все ходил мечтал, кто бы что у меня спросил, а как спросили совета, так я и объяснить ничего не могу… Как же это у Михаила получается? Вот стыд, а еще думал, что я умный! Правду Михаил говорит, учиться мне надо, вот ведь все чувствую, а сказать не могу, хоть сквозь землю провались…»
— Я завтра приду, — угрюмо сказал он Кулсубаю, — поговорим еще до вечерней смены, а то времени мало… — и пошел к шахте по сырой вязкой глине. Желтые брызги от его шагов разлетались в разные стороны,
«Чего это он, обиделся, что ли? — недоуменно подумал Кулсубай. — Вроде не говорил я ничего такого…»
Не доходя до шахты, Хисматулла повернул с дороги и полез в гору. Он никак не мог избавиться от тягостного ощущения стыда и собственной глупости и ругал себя почем зря. «Оратор чертов, вчера только последнюю букву в алфавите выучил, а туда же!» — говорил он сам себе, яростно меся лаптями глину. Обида его росла все больше, пока он не уселся, чтобы передохнуть, на свежесрубленный пенек, еще заваленный с теневой стороны серым ноздреватым снегом. Внизу, на перекопанном вдоль и поперек поле, один к одному жалостно ютились старые балаганы, крытые дранкой и корой. Казалось, с началом весны они стали линять, как звери, — такой у них был облезлый и ободранный вид. Издалека, рядом с балаганом, видны были кучи глины и мусора, валялись сломанные черенки от лопат, куски мочала, обломки досок, куски железа и разбухшие от воды старые лапти.
Года два назад еще весь этот склон холма был покрыт густым лесом, а теперь лишь редкие березки беспомощно тянули вверх голые веточки среди пней да чахлые одинокие прутики торчали из сугробов, сгибаясь под порывами ветра.
Приглядевшись, Хисматулла заметил, что веточки покрылись тяжелыми почками с влажной и туго натянутой темной кожей, набухли соком. А вон у одного из пней притаился подснежник, один из первых, — нежный, чуть золотистый от солнца, он робко покачивал удивленной красивой головкой, стряхивая то и дело капли березового сока, падающего с макушки пня.
Вдруг внутри у парня что-то дрогнуло, и отчетливо, как никогда раньше, он увидел перед собой мягкие, полураскрытые губы Нафисы, ее раскосые глаза с блестящими каплями слез, нежную, напоминающую лепестки кожу щек… Хисматулла закрыл рукой глаза и, еле удерживаясь от горячих, уже набегающих на глаза слез, вспомнил осеннюю холодную ночь, и белое лицо, вкус меда на губах, и звездную, морозную россыпь в огромном чужом небе.
Как будто резче запахло весной, и, открыв глаза, он подумал о том, как удивительно, что даже эти слабые, маленькие прутики, эти пни, которым никогда не быть снова деревьями, все вокруг жадно хочет жизни, и обновления, и солнца! Ему почудилось, что он слышит, как пьют соки земли тянущиеся ввысь кустики, как растет корень цветка в темной глине вширь и вглубь, как впитывают живое солнечное тепло пухлые коричневые почки, и чуть не задохнулся от нежности и любви к миру, и к этому гребню горы, и. к белому цветку у слезящегося пня.
Вдруг что-то больно укололо его в шею. Хисматулла поднял руку, провел ею по загорелому затылку. «Клещ, наверно», — подумал он, но в ту же минуту опять кольнуло руку возле локтя, и Хисматулла увидел, что по его рукам и штанам ползут маленькие рыжие муравьи. Торопливо поднявшись, он стряхнул непрошеных гостей с чекменя и штанов и, оглядевшись, заметил, что позади пня, на котором он сидел, возвышался небольшой муравейник, еще покрытый сверху грязно-желтой шапкой прошлогодней листвы. Хисматулла отставил свою лопату в сторону и наклонился к нему.
В муравейнике кипела горячая и спешная работа. Торопясь и то и дело натыкаясь друг на друга, муравьи бежали в разные стороны, то вбегая в черные круглые дырочки входов, то снова выбегая оттуда, многие из них тащили кто хвойную иголку, кто дохлую муху. Иногда вдруг некоторые муравьи изменяли свой путь и бросались помочь малосильному перенести муху через преградившую дорогу веточку, но, как только муха была перетащена, снова, суетясь и спеша, убегали прочь….
Хисматулла вспомнил, как рассказывал ему о муравьях Михаил: «Есть у них еще более слабые особи, амазонки. Такие слабые, что даже сами не передвигаются, их другие муравьи носят. Вот они-то как раз и есть хозяева гнезда…» — и подумал с горечью: «И в лесу все так же, как в жизни, — баи и бедняки… Интересно, а урядники у них бывают?»
При мысли о муравьином уряднике Хисматулла повеселел и, шагая дальше сквозь мелкий березняк к шахтам, стал придумывать и дальше — о том, что у муравьиных рабочих свой хозяин прииска, штейгер, инженер, заработная плата…
Выйдя снова к Юргашты, он увидел новый муравейник — над маленькими шахтами, похожими на муравьиные ходы, вращались воротники, у многочисленных желобов, шлюзов и маширт суетились люди, но в этом муравейнике не было порядка, никто не помогал другому, и среди охваченных весенней золотой лихорадкой старателей, бегающих от реки к шахтам и обратно, везущих породу на санках по бурой глине, размахивающих руками усталых, голодных людей скорее можно было увидеть драку из-за хорошего места…
Хисматулла шел по дощатому настилу, и доски под ним прогибались и жалобно скрипели.
— Куда идешь, косоглазый? Куда ты так торопишься, чтоб тебя черти взяли! — услышал он грубый окрик за спиной.
Обернувшись, Хисматулла увидел Хакима, кричавшего на своего сынишку, и, поняв, что кричат не ему, пошел вперед еще быстрее. А еще дальше заметил он Нигматуллу, окруженного со всех сторон детворой, ее теперь было у реки больше, чем раньше. Казалось, ни одной ямки с талой водой, ни одного ручейка свободного не было, — так плотно облепили их черные головы ребятишек, мывших золотоносный песок. Как галки, вертелись они вокруг Нигматуллы, а тот что-то горячо доказывал им, взмахивая длинными руками, часто хохоча, закрывая ладонью глаза от ослепительного весеннего солнца…
Маширт, у которого он работал, был уже перенесен из тепляка на открытое место, и, приближаясь к нему, Хисматулла неожиданно увидел Гульямал, стоявшую с лопатой рядом с русскими женщинами. Издали приметив Хисматуллу и поджидая его, она старалась принять серьезный вид, но губы сами собой расползались в улыбке, и женщина неудержимо засмеялась, не сводя с парня широко открытых, сияющих глаз.
— Что тебе здесь надо? — негромко и серди то спросил Хисматулла.
— Соскучилась, вот и прибежала, — не пере ставая улыбаться, ответила Гульямал. — Не сердись…
— Как мать?
Оттого, что Гульямал, не стыдясь посторонних, говорила громко, Хисматулла покраснел и еще больше рассердился, но женщина не замечала этого.
— Вон, под березой, сверток тебе прислала, все ждет тебя, ждет, — продолжала она. — А я совсем сюда пришла, на работу устроилась. Что— то тебя и не узнать, изменился как! Совсем муж чина стал, даже усы растут! Что ж не заехал ни разу?
— Эй, болтать после работы будешь! — крикнул издали ровняльщик. — Посмотри, сколько у тебя породы накопилось!