— Но ты же сам говорил, что врагу только на этом свете отомстить можно, а на том уже поздно будет, — тихо сказал Загит.
— Про какого это врага ты там болтаешь?
— Про царя…
В первую минуту Хаким не мог выговорить ни слова, потом лицо его исказилось от гнева, и бородка, как подвязанная на веревочке, быстро запрыгала в разные стороны.
— Ты что, в тюрьму захотел, поганец? Погубить всех хочешь? Через тебя и я за решетку сяду! Сопля ты окаянная! Смотри, если еще хоть одно такое слово от тебя услышу, так отлуплю, что и через месяц не встанешь!
Загит испуганно отступил в глубь комнаты.
— Не такие, как вы, а настоящие джигиты против царя шли, а что из этого получилось? — уже спокойно продолжал Хаким. — И дед покойный, да и я сам, когда молодой был, глупости делал, три года против золотоискателей воевали, а сами золото ищем — вот что, вышло! Я от солдат целое лето в лесу прятался, а пока я там был, всю деревню нашу за неповиновение царю расстреляли, и разве только одну нашу! Да ты знаешь, что за одного тебя все Сакмаево с лица земли смести могут?
— Зачем же тогда дедушка говорил, что лучше погибнуть в бою, чем быть рабом? — растерянно спросил Загит.
— Что ты понимаешь, чтобы судить о взрослых? — Не зная, как ответить сыну, Хаким рас сердился еще больше. — Ты мой сын и должен жить по закону аллаха, понял? Если ты погибнешь в бою, с кем останусь я, как я прокормлю всю эту ораву? Я ведь старый уже, мне и до то го света недалеко! Да и откуда ты знаешь, что в этих бумагах правда написана? Ты же по-русски и двух слов связать не можешь!
— Я знаю и тебе могу рассказать, — несмело ответил Загит.
Хаким ожесточенно замахал руками:
— Не хочу я слышать слова неверных! И сам ты, видно, от этих бумаг проклятых с ума со шел, раз с отцом споришь и против царя идти хочешь! Ну, ничего, я сумею тебя вылечить!.. — Хаким набросил на себя тулуп и, схватив пачку листовок, направился к двери. У дверей он еще раз обернулся: — К старосте пойду, он свой, мусульманин, плохого не посоветует…
Как только шаги отца затихли во дворе, Загит быстро подобрал разбросанные по полу листовки и выскочил во двор. Запихнув их в щель между досками сарая, он задворками, петляя, вышел к Кэжэн и сел на обрывистом берегу, скрестив ноги.
Сильный ветер резко, словно кто-то кидал его горстями, бросился ему в лицо, река грозно билась о берег темными волнами, все ниже и ниже пригибались к воде одинокие ивы и березки, растущие у обрыва; трава, казалось, совсем легла на землю.,
Не прошло и получаса, как Загит продрог так, что зуб на зуб не попадал, а все тело покрылось крупными мурашками. Мальчик обхватил колени руками, но даже не поворачивал головы в сторону своего дома. Ну и пусть, — думал он с горечью, — вот заболею, простужусь и умру, сам же плакать будет! Или возьму и утоплюсь, пожалеет тогда меня, скажет, зачем я обидел сына? Только уже поздно будет… И Гайзулла скажет: «Верный был мне друг Загит, не ценил я его при жизни как следует… И будут они вместе с Гайзуллой ко мне на могилку ходить, а Гамиля плакать будет…»
Ему стало так жалко себя, что слезы невольно навернулись на глаза и потекли по щекам, быстро остывая на ветру. Мальчик закрыл лицо руками и громко зарыдал.
— Мама, мамочка! — кричал он сквозь слезы, и ему казалось, что река повторяет его слова. — Зачем ты меня оставила совсем одного, зачем ты ушла? Возьми меня к себе, мамочка! Зачем я родился таким несчастным, почему все сваливается на мою голову? Возьми меня к себе, мамочка, я хороший, я тебе все, делать буду, помогать, дрова колоть, возьми меня к себе! — Загит открыл глаза, и сквозь слезы ему вдруг показалось, что кто-то белый манит его из реки.
Пронизанный внезапной дрожью, мальчик вскочил на ноги и хотел было закричать от испуга, но внизу только по-прежнему бились о берег темные волны. Бисмилла, бисмилла, — быстро прошептал Загит и три раза плюнул, но из реки больше никто не показывался.
«Что это со мной, зачем же я сам, на себя смерть кликаю, — успокоившись, но все же на всякий случай отойдя от реки подальше, подумал Загит. — Я же не один на свете, у меня друг есть, Гайзулла! И дядя Хисматулла ко мне тоже хорошо относится… А отец у меня темный еще, вот завоюем для всех бедняков общее счастье, тогда он поймет, что к чему, придет ко мне сам и скажет: А ты у меня, сын, молодец, оказывается! Я-то думал, что ты слабый, а ты у меня самый сильный джигит!»
В животе противно заныло, и мальчик сразу вспомнил, что съел сегодня всего лишь один кусок хлеба. Руки его внезапно ослабли, в глазах потемнело, во рту стало сухо и горько. «Пойду к Гайзулле, на бутар, а утром вчерашнее золото на хлеб обменяем», — решил он. Ноги болели, спину ломило от холода, будто вся тяжесть этого дня навалилась на Загита.
13
Весь день староста, выпятив живот, важно расхаживал по деревне, останавливая чуть ли не каждого, кто попадался ему навстречу.
— Ты слышал? Меня вызывают на Кэжэнский завод насчет очень важного дела! — говорил и поглаживал редкую, с проседью, бородку.
— Что за дело? — вежливо спрашивал его односельчанин.
— Да все эти бунтовщики, неверные! На днях я уже отправил туда одного государственного преступника, а сейчас еще двоих отвезу… Целую банду поймал, знаешь? А у тебя «ничего, случайно, не пропадало? Ну, так я знаю, кто взял! Это старший змееныш плотника Хакима постарался, не иначе! Так что ты можешь тоже идти за мной в Кэжэн, я попрошу, чтобы тебя пустили, а уж там мы заставим его признаться!..
Пока староста расхаживал по поселку, Султангали и Загит сидели под замком в сарае урядника, Загит то и дело принимался плакать, и Султангали, с презрением морща губы, отворачивался от него в сторону и старался сквозь щели разглядеть, что творится на улице. К вечеру мальчиков вывели из сарая, связали и положили на дно тарантаса. Спустя некоторое время пришел староста Мухаррам. Он небрежно развалился на сиденье и крикнул сидевшему на козлах работнику:
— Гони!
На ухабах тарантас подбрасывало, и мальчики то и дело сталкивались друг с другом и ударялись головами о доски.
«Ничего, теперь через мальчишек и главного преступника отыщем, — думал староста. — Может, и медаль дадут за такое дело, кто знает? А что, очень даже может статься, что дадут, мне в прошлый раз сказал этот русский начальник: „Старайся и получишь по заслугам!“ У меня служба исправная, чуть что — я тут как тут! Вот и у Хакима ловко я про мальчишек выведал… Получу медаль, повешу на камзол и буду ходить с ней! Вдвое ниже кланяться станут, сразу поймут, с кем дело имеют! Пусть только посмеет тогда меня хоть одна собака „желтой змеей“ назвать… Сгною!..»
Два дня братьев держали в темном и сыром подполье, и все это время Султангали ругал старшего брата, почти не переставая:
— Разиня, головотяпа несчастный! Это из-за тебя меня сюда посадили, из-за твоих бумажек проклятых! Если б не я, знаешь, что бы с тобой отец сделал? Он для тебя такую хворостину при готовил, что быка убить можно! А ты стоишь, сопли развесил, будто я тебя старше!.. Я уже вон как прирабатываю, а ты до сих пор голодный ходишь, как собака, только вшей кормишь… Да если бы мне твою силу, я б таких дел наделал!..
— Каких? — не выдержав, спрашивал Загит.
— Каких, каких! Всяких! Уж я бы всем ото мстил — и отцу, и старосте, и уряднику, всем!..
— Нехорошо драться с отцом… Тебе не стыд но, что ты ударил его!
— Ага, значит, ему можно, а мне нельзя! Ни чего себе, хорошенькое дело! — возмущался Султангали.
— Но ведь он отец тебе! Разве ты не знаешь, что то место, где отцова рука ударила, в аду не горит?
— Мне до ада далеко еще! — подхватывал Султангали. — Я еще здесь пожить хочу, понял? А как до ада дойду, уж я там с ними сумею до говориться, чтоб мне хорошее местечко досталось! Эх, да что с тобой говорить, с сосунком!..
Султангали замолкал, но через полчаса, не выдержав, снова начинал дразнить брата.
— Трус ты и глупый вдобавок! Зачем Хисмата слушаешь? Он тебя до добра не доведет, вот увидишь! Мне Нигматулла агай говорил, что с такими, как твой Хисмат, за решетку угодить — пара пустяков!