— Да вроде лавка Нигматуллы!
— Аллах всемогущий! И за что он его наказывает?
Пламя расцвело в темноте диковинным огромным кустом, вырывалось гигантскими листьями из окон и дверей лавки, треща и разбрызгивая во все стороны горящие искры.
От реки мчались подводы с бочками воды, росла на площади толпа, но люди не решались подступиться к охваченной огнем лавке — такой нестерпимый, пышущий в лицо жар отталкивал всех. Дымились обугленные стены, огонь плескался из пазов, перекидывал свой рыжий хвост на соседний с магазином дом Нигматуллы, сугробы, высившиеся во дворе, растаяли на глазах, растеклись по земле. Вокруг пожара носился, как сумасшедший, сам Нигматулла, прыгал, как кот, наступивший на горячую сковородку, и орал не переставая:
— Вы что встали, как бараны? Тушите!.. Вам же хуже будет, дармоеды!.. Где вы купите то, что брали у меня в долг? Тушите!
— Не надрывай глотку, голос сорвешь! — вдруг крикнул кто-то из толпы. — Скажи спасибо, что сам в живых остался!
— Кто это сказал? Кто? — дернулся назад Нигматулла, расшвыривая тех, кто попадался ему под руку. — У кого это такой длинный язык?
Из толпы вынырнул урядник, и Нигматулла ухватился за его рукав.
— Когда ты нужен, так тебя нет!..
Лицо урядника, мятое спросонок, не выражало ничего, кроме глупого усердия, и Нигматулла в сердцах махнул рукой и снова заметался перед горящей лавкой.
— Там списки должников — понимаете? — неизвестно к кому обращаясь, выкрикивал он. — Деньги! Деньги сгорят!.. Кто вытащит — половину отдам, не пожалею!..
Толпа, сбившись в кучу, настороженно и угрюмо молчала, и Нигматулла, точно озверев, посылал проклятья на головы всех:
— Я вам этого век не прощу, гады! Шкуры продажные! В остроге сгною!
Он выдернул из толпы, как морковку из грядки, Султангали и просипел ему в лицо:
— Ты у кого служишь, щенок? У кого?.. Лезь туда, слышишь? Ты думаешь, я не знаю, кто поджег?.. Из-под земли достану, но жить не дам… Лезь!
И Султангали, схватив ведро воды, облив себя с ног до головы, побежал к лавке, а за ним, не выдержав, кинулся сам Нигматулла. Толпа загудела, еще несколько смельчаков подступили к пожару, и вот пошли по рукам ведра и в огонь начали хлестать воду.
Гайзулла, державшийся все время в самой гуще толпы, незаметно выскользнул из нее и, прихрамывая, побежал домой. Он застал Загита в том же темном углу, где оставил его.
— Тебе надо уходить! — срывающимся от волнения голосом прошептал он. — Нигматулла догадывается, кто его поджег! Даже брату твоему грозил! Уходи, а то не миновать тебе тюрь мы!
— А пускай, — равнодушно и устало отозвался Загит. — Я свое сделал, и больше мне ничего не нужно…
— Тогда иди и заяви, что это ты поджег, и сунь сам голову в петлю! — рассердился Гайзулла. — Беги на Кэжэнский завод, там живет одна добрая душа, мы с Кулсубаем у нее жили, она тебя приютит… Скажи, что знаешь меня, а она и спрячет тебя, и защитит, а если что, и на работу устроит… Спроси Наташу-апай…
— Это ты, Гайзулла? — проснувшись, спросила Фатхия. — С кем ты разговариваешь!
— Сам с собой говорю, спи! — сердито ответил Гайзулла.
Но Фатхия села на постели и повернулась в их сторону, вслушиваясь в тишину дома.
— Ты скажи сначала — лавка сгорела? — сдавленным шепотом выдохнул Загит.
— Одни головешки от лавки останутся! Сгорела!
— Аллах, и зачем было поджигать его лавку? — Фатхия вздохнула. — Хорошо хоть, что в деревне есть лавка Хажисултана! А не поймали того, который поджег?
— Ложись, мама! — теряя терпение и боясь вспылить, напряженно-тихо ответил Гайзулла. — Если что-нибудь узнаю, приду расскажу. Спи…
Он вывел Загита в сени, помог приладить мешок за плечами.
— Я провожу тебя задворками, чтоб никто не увидел… Как будто тебя в Сакмаеве и не было вовсе!
На краю деревни они остановились, глядя на меркнущее на площади зарево, точно там угасал костер.
— А как ты сам тут жить будешь?
— В шахте мне работать тяжело с моей ногой, ты знаешь… Весной я снова попытаю счастья и стану мыть золото или наведаюсь к тебе на завод… Идет?
— Ладно, — Загит вздохнул. — Береги себя…
Они обнялись на прощанье, и Загит пропал в ночной тьме. Он брел по глубокому снегу и, лишь миновав лес, выбрался на дорогу.
Буран стих, дорогу перемело снежными заносами, и Загит часто останавливался, чтобы перевести дух. Потрескивали в ближнем перелеске деревья, скованные морозной тишью.
С перевала Загит еще раз обернулся на родную деревню. Она тонула в ночной мгле, но по-прежнему в центре ее будто тлели угли огромного костра, и Загит с удивлением подумал, что не испытывает никакой радости и удовлетворения от того, что совершил. Странно! Ведь он отомстил за сестру и должен был быть доволен, но ему как-то было все равно, и он не чувствовал ни малейшего облегчения.
В разрывах облаков проглянула луна, и чистый призрачный свет облил сугробы и равнинный простор, лежавший перед ним. Проглянули в вышине звезды, мигнули и снова пропали за облаками, и смутная тень потекла по снежной целине, но там, где прорывался свет луны, на самом краю поля, снег вспыхивал и мерцал, как несущаяся по равнине река.
«А Гамиля уже ничего этого никогда не увидит, — подумал Загит и, точно пораженный этой обычной мыслью, застыл на дороге, и сердце его зашлось от безысходной тоски и горя. — И зачем она жила на свете? Что видела?.. А зачем живу я сам? И неужели я стал лучше оттого, что отомстил за сестру? Ей уже все равно, и людям тоже ни пользы, ни добра… Ну, сгорела лавка, а дальше что? Нигматулла новую построит, будет еще сильнее обжуливать и грабить, чем раньше. А если не он, так другой найдется, может еще похуже и пострашнее. Хотя бы тот же Хажисултан-бай — чем он чище Нигматуллы? Такой же душегуб — свел в могилу Хайретдина, сломал жизнь Нафисе, а сколько еще погубит — неизвестно… Конечно, если бы аллах все зло и всю подлость помещал в одного человека, тогда злодея можно было бы порешить и сделать всех счастливыми, но так не бывает и быть не может… И, выходит, зря я поджигал лавку, потому что ничего не добился. Плохой человек всегда переживает хорошего, а если зверя ранить, он станет еще злее и опаснее… Нет, видно, не так все просто в жизни, как мне казалось еще вчера…»
Снег мягко похрустывал под ногами, башмаки покрылись ледяной коркой, и идти становилось все тяжелее. Загит спотыкался, порою падал, но поднимался и упрямо шагал вперед. В косматой глубине перелеска раздался протяжный волчий вой, но Загит не испытал почему-то ни страха, ни волнения, словно какая-то неведомая сила оберегала его теперь от всех бед и напастей.
«Надо бороться за жизнь, и не только потому, что тебе дорога твоя жизнь, но еще и потому, что в тебе нуждаются другие, такие же, как ты, нищие, обездоленные бедняки, и ты не имеешь права не протянуть им руку помощи», — вспомнил он и чуть сбавил шаг, стараясь припомнить, когда и от кого он слышал эти слова, вдруг придавшие ему силы. Может, от того русского, что говорил на сходке в березняке? Или от Хисматуллы?.. Интересно, где он сейчас? Гульямал говорила, что его будто бы опять арестовали, за то, что солдатам раздавал листовки… Да, он настоящий человек, он живет не для себя и никогда бы не стал мстить одному злодею! И Гайзулла не стал бы, потому что все они видят лучше и дальше, чем он, Загит, еще не нашедший свой путь в жизни. Но он найдет его, обязательно найдет, раз он встретил таких людей, которые знают всю правду и ради ее ничего не жалеют, даже своей жизни…
Край неба розовел, когда Загит поднялся на гребень горы и увидел высокие, тихо курившиеся трубы Кэжэнского завода. За поселком вставало солнце—ослепительное, бившее в глаза, и Загит зажмурился и засмеялся, радуясь началу нового дня. Он вдруг понял и ощутил, что не одинок в этом огромном, залитом светом мире, что где-то его ждут добрые люди и добрые дела, которые он должен совершить в этой жизни.
Он постоял еще немного, любуясь открывшейся ширью, и потом не спеша начал спускаться с горы.