Диптих «Смерти Буэнос-Айреса» – названием я обязан Эдуардо Гутьерресу – непростительно преувеличивает плебейский характер Чакариты и патрицианский флер Реколеты. Думаю, высокий стиль «Исидоро Асеведо» заставил бы моего дедушку улыбнуться. Не считая «Простоты», «Ночь перед погребеньем у нас на Юге», пожалуй, является первым стихотворением, в котором слышен мой собственный голос.
Легендарное основание Буэнос-Айреса
И сквозь вязкую дрему гнедого болотаоснователи края на шхунах приплыли?Пробивались к земле через цвель камалотаразмалеванных лодок топорные кили.
Но представим, что всё по-другому: допустим,воды сини, как если бы в реку спустилсянебосвод со звездой, догоравшей над устьем,когда ели индейцы, а Диас постился.
А верней – было несколько сот изможденных,что, пучину в пять лун шириною осилив,вспоминали о девах морских, о тритонахи утесах, которые компас бесили.
Понастроили шатких лачуг у потокаи уснули – на Риачуэло, по слухам.До сих пор теми баснями кормится Бока.Присмотрелись в Палермо и к тем развалюхам —
к тем лачужным кварталам, жилью урагана,гнездам солнца и ливня, которых немалооставалось и в наших районах: Серрано,Парагвай, Гурручага или Гватемала.
Свет в лавчонке рубашкою карточной розов.В задних комнатах – покер. Угрюмо и бросковырос кум из потемок – немая угроза,цвет предместья, всесильный король перекрестка.
Объявилась шарманка. Разболтанный валикс хабанерой и гринго заныл над равниной.«Иригойена!» – стены коралей взывали.Саборидо тиранили на пианино.
Веял розой табачный ларек в запустенье.Прожитое, опять на закате вставая,оделяло мужчин своей призрачной тенью.И с одною панелью была мостовая.
И не верю я сказке, что в некие годысоздан город мой – вечный, как ветры и воды.
Элегия о квартале Портонес[6]
Франсиско Луису Бернардесу
Усадьба Альвеар: между улицами Никарагуа, Ручей Мальдонадо, Каннинг и Ривера. Множество незастроенных пустырей, следы упадка.
Это слова тоскио колоннах ворот, ложившихся теньюна немощеную площадь.Это слова тоскив память о длинном косом лученад вечерними пустырями.(Здешнего неба даже под сводом аркадбыло на целое счастье,а на пологих крышах часами лежал закат.)Это слова тоскио Палермо глазами бродячих воспоминаний,поглощенном забвением, смертью в миниатюре.
Девушки в сопровожденье вальсирующей шарманкиили обветренных скотогоновс бесцеремонным рожком 64-го годавозле ворот, наполнявших радостью ожиданья.Смоковницы вдоль прогалин,небезопасные берега Мальдонадо —в засуху полного глиной, а не водою —и кривые тропинки с высверками ножа,и окраина с посвистом стали.
Сколько здесь было счастья,счастья, томившего наши детские души:дворик с зацветшей куртинойи куманек, вразвалку шагающий по-пастушьи,
старый Палермо милонг,зажигающих кровь мужчинам,колоды креольских карт, спасенья от яви,и вечных рассветов, предвестий твоей кончины.
В здешних прогалах, где небо пускало корни,даже и дни тянулисьдольше, чем на каменьях центральных улиц.Утром ползли повозкиСенеками из предместья,а на углах забегаловки ожидалиангела с дивной вестью.Нас разделяет сегодня не больше лиги,и поводырь вспоминающему не нужен.Мой одинокий свист невзначай приснитсяутром твоим уснувшим.
В кроне смоковницы над стеною,как на душе, яснеет.Розы твоих кафе долговечней небесных красоки облаков нежнее.
Дорогой воспоминаний
Мои воспоминания о домашнем саде:благословенная жизнь растений,жизнь учтивая, – тайной покрыта,взлелеяна она людьми.