Ibant obscuri sola sub nocte per umbram[7]. Размышления обрываются у дверей его кабинета. Вхожу, мы обмениваемся условными теплыми фразами, и вот я дарю ему эту книгу. Насколько знаю, он следил за мной не без приязни и порадовался бы, зайди я порадовать его чем-то сделанным. Этого не случилось, но сейчас он перелистывает томик и одобрительно пробует на слух ту или иную строку, то ли узнав в ней собственный голос, то ли различив за ущербным исполнением здравую мысль.
Тут мой сон исчезает, как вода в воде. За стенами – улица Мехико, а не прежняя Родригес Пенья, и Лугонес давным-давно, еще в начале тридцать восьмого, покончил счеты с жизнью. Все это выдумали моя самонадеянность и тоска. Верно (думаю я), но завтра наступит мой черед, наши времена сольются, даты затеряются среди символов, и потому я не слишком грешу против истины, представляя, будто преподнес ему эту книгу, а он ее принял.
Х. Л. Б.
Буэнос-Айрес, 9 августа 1960 г.
Укором и слезой не опорочуТот высший смысл и тот сарказм глубокий,С каким неподражаемые богиДоверили мне книги вместе с ночью,
Отдав библиотеку во владеньеГлазам, что в силах выхватить пороюИз всех книгохранилищ сновиденьяЛишь бред строки, уступленной зарею
Труду и пылу. Не для них дневныеСиянья, развернувшие в избыткеСтраницы, недоступные, как свитки,Что испепелены в Александрии.
К плодам и водам (вспоминают греки)Тянулся понапрасну царь в Аиде.Зачем тревожу, выхода не видя,Всю высь и глубь слепой библиотеки?
Твердыня словарей, энциклопедий,Метафор, космографий, космогоний,Былых династий и чужих наследийВздымается, но я в ней посторонний.
В пустынной тьме дорогу проверяя,Крадется с палкой призрак поседелый —Я, представлявший райские пределыБиблиотекой без конца и края.
«Случайность» – не годящееся словоДля воли, наделившей здесь кого-тоПотемками и книгами без счетаТаким же тусклым вечером былого.
И, медленно минуя коридоры,Порою чувствую в священном страхе,Что я – другой, скончавшийся, которыйТаким же шагом брел в таком же мраке.
Кто пишет это буквами моимиОт многих «я» и от единой тени?И так ли важно, чье он носит имя,Когда всеобще бремя отчужденья?
Груссак ли, Борхес ли, в благоговеньеСлежу за этой зыбящейся мглою —За миром, полускраденным золою,Похожею на сон и на забвенье.
Неудивительно, что резкой тенью,В погожий день пролегшей от колонны,Или водой реки, чей бег бессонныйЭфесца донимал как наважденье,
Мы мерим время: сходны с ним и рокомДневная тень, что реет легче дыма,И незаметный, но неумолимыйМаршрут, прокладываемый потоком.
Но сколько ими время вы ни мерьте,Есть у пустынь материя другая,Что, с твердостью воздушность сочетая,Подходит мерить время в царстве смерти.
Отсюда – принадлежность аллегорийС картинок, поминающих о каре:Тот инструмент, что старый антикварийЗасунет в угол, где лежат в разоре
Побитый коник, выпавшие звеньяЦепи, тупая сабля, помутнелыйЗа годы телескоп, кальян и целыйМир случая, и тлена, и забвенья.
Кто не замрет при виде той мензурыЗловещей, что с косою сжата вместеДесницею Господнего возмездьяИ с Дюреровой нам грозит гравюры?
Из конуса, который запрокинут,Песок сквозь горло бережно сочится,Пока, струясь, крупица за крупицейВолною золотою не застынут.
Люблю смотреть, как струйкою сухоюСкользит песок, чтобы, почти в полете,Воронкою помчать в круговоротеС поспешностью, уже совсем людскою.
Песчинки убегают в бесконечность,Одни и те же, сколько б ни стекали:Так за твоей отрадой и печальюПокоится нетронутая вечность.
Я, по сравненью с этими часами,Эфемерида. Без конца и краяБежит песок, на миг не замирая,Но вместе с ним мы убываем сами.
вернутьсяШли незримо они одинокою ночью сквозь тени (лат.).