Я прикасался к выросшим деревьямтак, словно гладил спящее лицо,и проходил по старым тропкам сада,как будто вспоминал забытый стих,а под закатным полноводьем видел,как хрупкий серпик молодой луныукрылся под разлатою листвоютемневшей пальмы,как птенец в гнезде.
Как много синевывберет в колодец этот смутный дворик,и сколько несгибаемых закатовпадет в том отдаленном тупике,и молодую хрупкую лунуеще не раз укроет нежность сада,пока меня своим признает доми, как бывало, станет незаметным!
Afterglow[3]
Потрясающев грубой убогости,потрясающебезнадежным прощальным бликом,покрывающим ржой равнины и долы,когда краешек солнца скрывается за горизонтом.Острый и тонкий, луч больно ранити заполняет пространство беглой галлюцинацией, наважденьем,вселяя страх темноты,вмиг обрывается,как только осознаем призрачность.Так же рвется сон,когда понимаем, что спим.
Рассвет
В бездне вселенской ночитолько маяк противоборствуетбуре и заблудившимся шквалам,только маяк на покой посягает улиц притихших,словно предчувствие, дрожащее в нетерпении,предчувствие скорой, ужасной зари, котораянаступает на опустевшие окраины мира.Скованный властью тени и мрака,напуган угрозой: скоро зажжется рассвет;судорожно оживляю ужасноепредположение Шопенгауэра и Беркли,будто наш мир —игра воображения и сознанья,сновидение душ,без всякой основы, без цели и смысла.И поскольку идеине вечны, как мрамор,но бессмертны, как реки и лес,предшествующая доктринаприняла другую форму в рассвете,в суевериях этого часа,когда луч, подобно плющу,вырвет стены домов из объятий мрака,укрощая мой разум,расчистит путь новой фантазии:если вещи не содержат субстанцийи многолюдье Буэнос-Айреса —лишь игра воображения, сон,который вздымает в одновременном движении души,есть единственный миг,когда бытие судорожно рискует собой,миг, сотрясаемый новой зарей,в час, когда лишь единицы грезят сим миром,и лишь полуночники помнят его и хранят,призрачный, едва различимыйнабросок, сеть улиц,которые после откроют, опишут другие.Час, когда жизнь отдается упрямому сну,приходит угроза погибели, исчезновенья;час, когда очень легко может Господьуничтожить свое же творенье!
Но вновь мир спасен.Свет снова приходит и оживляет уснувшую серую краску,меня упрекаетв соучастии воскрешения мира,укрывает заботливо дом,мой дом, изумленный и застывший в белом, ярком луче,птичий голос рвет мою тишину,ночь отступает, сползает изорванной тряпкойи лишь остается в глазницах слепцов.
Бенарес
Игрушечный, тесный,как сдвоенный зеркалом сад,воображаемый город,ни разу не виденный въяве,ткет расстояньяи множит дома, до которых не дотянуться.Внезапное солнцеврывается, путаясь в тьмехрамов, тюрем, помоек, дворов,лезет на стены,искрится в священной реке.Стиснутый город,расплющивший опаль созвездий,перехлестывает горизонт,и на заре, полнойснами и эхом шагов,свет расправляется паветвью улиц.Разом светаетв тысячах окон, обращенных к Востоку,и стон муэдзинас вознесшейся башнипечалит рассветную свежесть,возвещая столице несчетных божестводиночество истого Бога.(Только подумать:пока я тасую туманные образы,мой воспеваемый город живетна своем предназначенном месте,со своей планировкой,перенаселенной, как сон, —лазареты, казармыи медленные тополя,и люди с прогнившими ртамии смертной ломотой в зубах.)
Утрата
И вот я должен всю громаду мира,в котором ты, как в зеркале, стоишь,за камнем камень наново отстроить.С твоим уходомстолькое кругомникчемным обернулось пустякоми отпылавшим фейерверком тлеет —где прежние душистые аллеи?Закаты, обрамлявшие тебя,и музыку, где ты – во всякой ноте,и те словамне предстоит разбитьсвоими же руками,застывшими от боли.Пустое небо об ушедшей стонетвсей пустотою.В каком колодце душу утопить,чтобы и там не стерегла утрата,как солнце, что с зенита не сойдет,пытая люто и неумолимо?Она одна вокруги стягивается петлей на горле.