На наше предложение выплатить компенсацию этот гад ответил только своим замогильным смехом, а его адъютант Кучера, такой же мерзкий тип, как и хозяин, сделал в нашу сторону похабный жест. В этом самом Кучере я не без содрогания узнал того бородача в растянутом свитере, принимавшего трогательное участие в моем аресте в Тофаларии и во всех последующих событиях, вплоть до последнего боя в Гутарах. Именно он на моих глазах застрелил Гольцева и именно эту рожу я видел последний раз через прицел автомата. Теперь, правда, он был без бороды. Я твердо помнил, что не промахнулся тогда — должна быть моя отметина на шкуре этого подонка. По тому выражению, которое принимало его лицо, когда его взгляд пересекался с моим, нетрудно было сообразить, что он меня тоже узнал и теперь страстно желает обеспечить мое будущее совершенно недвусмысленным образом.
Полное крушение наших надежд на мирное развитие событий последовало после заявления Гордона о том, что Архангельск он тоже считает зоной своих жизненных интересов и требует, чтобы мы убрались и оттуда. Про проект «Мираж» он, слава Богу, ничего еще не пронюхал, но, к нашему глубокому изумлению, уже успел провести переговоры с архангельскими группировками, а эти гиены были сильно настроены против нас после грубоватой работы Абашидзе. Да, Гордона мы явно недооценили — определенными способностями к стратегическому комбинированию он, бесспорно, обладал.
В подавленном настроении мы покинули гостиницу и вернулись в квартиру Саманова на Новослободской. Надо было подвести итоги.
Я испытывал довольно противоречивые чувства. С одной стороны, мне очень хотелось плюнуть на все и смыться в Финляндию к Соколову и вспоминать потом Саманова и иже с ним как кошмарный сон. Но Гордон, а особенно Кучера, пробудил во мне яркие картины нашей бирюсинской эскапады, а вместе с ними и неприятное чувство вины. Нет, я никогда не считал, что подставил свою команду и стал причиной гибели этих ребят — я ведь тогда сам не понимал до конца, в какое дело мы влезли, все прояснилось слишком поздно. Но какие бы я ни искал оправдания, а все же совесть тревожила меня постоянно, и теперь, когда я узнал Кучеру, а он — меня, я не мог отвязаться от мысли, что пришло время платить долги.
— Что же делать? Что же делать? — бормотал Станислав, бегая по комнате и нервно ломая руки.
— Паслушай, дарагой! Сядь, пожалуйста, скорее, а! В глазах уже рябит! — не выдержал наконец Абашидзе.
Большими глотками он осушил стакан «Кахети». Крепкие напитки Жора не любил и потреблял в количестве мизерном. Зато у него никогда не переводился запас грузинских вин, действительно превосходных. Раз в месяц специальный курьер доставлял в Москву несколько солидных емкостей с дарами солнечной Алазани. Абашидзе был большой дока во всем, что касалось виноделия. Его семья владела огромными виноградниками недалеко от Мцхеты и занималась этим промыслом уже несколько поколений. Под Жориным руководством я постепенно вошел во вкус и научился неплохо разбираться в тонких оттенках этого замечательного продукта.
«Грузинские» вина московского завода Абашидзе считал форменным издевательством над самим понятием «вино». Как-то в самом начале нашего знакомства я, желая сделать Жоре приятное, купил бутылку марочного «Цинандали», этикетка которого вся светилась от многочисленных медалей. Разлив в стаканы светлое, зеленовато-соломенного цвета вино, я любезным жестом пригласил Абашидзе к возлиянию. Он взял стакан, но по его лицу было заметно, что делает он это только из вежливости и с большим усилием над собой. Сделав маленький глоток, он тут же поставил стакан на стол.
— Морской вода, а? — сказал он, тыкая пальцем в сторону медалированной бутылки. — Садызм, да? Мазахызм, да?
Я было обиделся, но Жора характерным жестом успокоил: «Не надо волноваться, а?» Один из его парней поставил на стол пару огромных бутылей с вином темного, почти коньячного цвета.
— «Кахэти», — сказал Жора, любовно поглаживая пузатый сосуд. — Михаил Юрьевич очень ценил!
— Юрьевич?
— Лермонтов, дарагой, Лермонтов! Когда «Мцыри» писал — «Кахэти» пил, когда «Бэла» писал — «Кахэти» пил! — обнаружил Абашидзе знакомство с историей изящной литературы.
Уж не знаю, что там пил Лермонтов, когда писал, но это вино было поистине изумительным. Медленными, смакующими глотками Абашидзе вытянул стакан и в полной прострации, подняв масленые глазки к потолку, тягуче прошептал: