— Не могу… — начал было он и вдруг как подкошенный рухнул, гулко ударившись затылком о выскобленный добела деревянный пол.
— Лекаря! — заорал в открытую дверь начальник.
— Лекаря! — подхватил приказ сидевший в коридоре казачий десятник, затем, повернувшись к начальнику, сам и ответил: — Ваш благородие, так откель здесь лекарю взяться?! Нету тут ни лекаря, ни больнички.
— Воды тащи! — приказал начальник.
— Воды — щас! — Десятник с готовностью бросился из дверей.
Только к вечеру Коренной пришел в себя, но говорить не мог и двинуть ни рукой, ни ногой тоже не мог. Только смотрел жадно на ревущую жену и собравшуюся у его постели родню. Выискивал глазами Никифорова, но не находил…
Давно, очень давно, еще по молодости, перекрестились пути сельского головы, тогда просто десятника казачьего Ивашки Коренного и торгового человека Ивана Никифорова. Свела их судьба и повязала крепкой дружбой, да такой крепкой, что крепче не бывает. Холостые они еще были, встретились случайно, в пути. Коренной ехал из Енисейска, после сопровождения ясака, а Никифоров обедал в заезжей избе на самом краю небольшого села. Рядом за столом и Коренной присел отобедать с дороги да нутро пивом промочить. Он был один, сопровождавшие казну казаки были приписными из Красноярска, поехали по родным местам — они свой срок службы отбыли. Иван тоже мог остаться в Енисейске, два года в аккурат закончились, да приглянулась ему девица в Рыбном селе. Зацепила казака за сердце. Решил вернуться. Отписал прошение на имя атамана и получил одобрение. Земельный надел и довольствие отвели ему по заслугам. При волостном голове десятником назначили — должность ответственная. Ясак собирать с тунгусов и промышленников. С этой грамотой и ехал он в село Рыбное на постоянное жительство. Никифоров же в те годы уже имел деньгу немалую, никто не знал, с чего он разбогател, однако дом в селе у него самый видный был. Прадеды его из первых поселенцев. Дед еще при остроге Рыбинском лавку держал. Отец и мать тоже торговлю вели, да река их жизни унесла, вместе с товаром, что на дощанике плавили. Малым сиротой остался, бабка да дядья вырастили. Церковно-приходскую школу окончил и уехал. Десять лет не казал глаз в родном селе, а потом вернулся, на родительской земле новый дом построил, лавку открыл. Товары возил, торг вел, ямщиной собственной обзавелся, справно хозяйство вел. Пора пришла жениться, сватов послал в Енисейск, давно приглядел там молодку, согласие получил и теперь перед свадьбой решил гульнуть. Проводить жизнь холостяцкую. Да только не с кем было. Веселым взглядом и приветствием встретил тогда Никифоров земляка, пригласил за свой стол. Коренной возражать не стал, раньше видел он Ивана не раз в селе и слышал о нем только хорошее. Познакомились, пожали друг другу крепкие ладони, выпили по чарке водки-очистки[3], закусили жареным тайменем, тут стерляжью ушицу подали, еще выпили и как-то так ладно разговор пошел, что время пролетело незаметно. В ночь не поехали, заночевать решили.
Их компании купец представился, из Енисейска в Красноярск ехал за товарами, уж потемну подкатил к заезжей избе, пригласили к столу, и пошел пир горой. Как уж так получилось, однако перебрали они тогда и кто-то первым спор начал, а кто — и вспомнить не могли, только поутру нашли купца под коновязью с проломленной головой. Когда в себя пришли — руки у обоих в крови. Кто смертоубийство учинил, вспоминать не стали. Но и в кандалы за купца идти не хотелось. Молча, не сговариваясь, подошли они к хозяину заезжей избы, разбудившего их и теперь стоявшего, сняв шапку, около тела купца. Вскрикнув от ужаса и боли, упал он рядом, рассеченный саблей Коренного. Кто еще был в заезжке, выяснять тоже не стали. Подперев дверь, Никифоров высек огонь, и, ярко вспыхнув, занялась набитая сеном крыша. Сопровождавший Никифорова крепкий, коренастый мужик молча подвел оседланных коней и бросил на крючья поводья. Легко подняв сначала купца, а потом и хозяина заезжки, подтащил тела к дверям уже люто горевшей избы. Пинком отбросив полено, открыл дверь и одного за другим забросил тела убитых внутрь. Захлопнув дверь, подпирать ее не стал. Молча же подошел к сидевшим уже верхами Коренному и Никифорову.
— Я, это, приголубил уже приказчика и ездового, что с купцом были, больше в заезжке никого, — медленно и спокойно сказал он, глядя исподлобья на Никифорова.
Коренной положил руку на рукоять сабли. Никифоров, заметив это движение, твердо сказал: