— Ты чё, Федька, рыбу вывалил на стол, тащи ее сюды, возьму, так и быть!
— Не, дядя, погодь. Эту рыбину я сам покупаю, ты ее после своим кухаркам отнеси, пусть готовят, — твердо сказал бородатый, пытливо разглядывая Федора. — Никак сам поймал?
— Сам, — ответил Федор.
— Во брешет пацан, а! — крикнул кто-то из мужиков.
Федор насупился, готовый ответить, но не успел.
Епифан, стоя у стойки, вдруг вступился за него:
— Сам он ловит, безотцовщина, точно говорю, батька его уж второй год как в тайге пропал.
Тишина, наступившая в кабаке, вдруг разорвалась грубым, но веселым голосом бородача:
— Ну, раз такое дело, Степан, ну-ко, достань кошель!
Здоровенный детина вытащил из-за пазухи увесистый кожаный кошель и поставил его перед бородачом. Тот, развязав шелковую веревку, запустил в него свою пятерню и, вытащив, положил на белую скатерть стола окатыш желтого цвета, чуть меньше голубиного яйца.
— Что артель скажет, не дорого платим мальцу за рыбу? — подмигнув Федору, спросил бородач у своих товарищей.
— За правду, за смелость, за удачу — достойно! — громко и весело, под одобрительный шум артельщиков, сказал за всех Степан. — Плати, Семен! Эй, чё встал, как пень, забирай рыбу на кухню, жареную хочу!
Епифан, не сводя глаз с золотого самородка, суматошно укладывал скользкую рыбу в фартук.
— Ой, подфартило тебе, Федька, ой подфартило, надо ж так, а… — шептали его губы.
— Держи, малец, мамке отдай! — протянув ему окатыш, сказал бородач.
— Что это? — спросил Федор, взяв его в ладонь.
— Это золото, парень, самородное, с Удерей-реки! Смотри не утеряй, за этот самородок хорошего коня купить можно!
Федор низко поклонился артельщикам и протянул самородок назад:
— Нельзя так, я вам налима, а вы мне коня.
— Не сумлевайся, сынок, бери, сделка честная, старательская, — зажал мальчишечью ладонь с самородком старый артельщик. — Раз артель решила, значит, твой налим того стоит! Верно говорю, мужики?
— Верно, верно! — раздались голоса.
— Все, иди, сынок, домой, до матки, обрадуй ее добычей, а мы тут, как ты говоришь, пьяным блудом займемся, — с хохотом закончил артельщик.
Федор пулей вылетел на улицу и побежал домой. Дома мать уже уложила девчонок и, сидя у лучины, пряла.
— Мама, смотри, чем со мной артельщики за налима расплатились, — раскрыв ладонь, показал Федор матери самородок.
— Что это, сынок? — на секунду оторвавшись от пряжи, спросила мать.
— Мам, это золото самородное, за него коня купить можно!
— Пошутили, наверное, над тобой мужики.
— Нет, мама, смотри. — И Федор положил перед ней окатыш.
Мать взяла самородок в руку, взвесив на ладошке, посмотрела на неровную, матово блестевшую поверхность.
— Может, правда золото, положи, сынок, за божницу, утром у соседа спросим, он на артельных работал, точно скажет, что это.
Федор стоял перед мамой, ожидая какой-нибудь похвалы, и мать, глянув на него, прижала к себе костлявое, но крепкое тело сына.
— Добытчик ты мой. — Она ласково поцеловала его в щеку и отпустила. — Там в горшке каша, поешь и спать.
Долго Федор ворочался на полатях и не мог уснуть: «И где это загадочная Удерей-река? — Поглядев на сопевших рядом сестер, решил: — Вот девчонки подрастут, уйду с такой же ватагой золото искать…»
Прошло десять лет. Много чего изменилось в деревне. Уж не деревня это — село с тремя постоялыми дворами; пять кабаков денно и нощно гудели от гостей приезжих да пролетных. Иван Никифоров собственную пивоварню на Енисейском тракте поставил. Пиво знатное, на чистой ключевой воде да хмелю таежном, аж в Енисейск возить стал. Еще больше разбогател. Хоромы под железной крышей справил, одних лошадей две сотни по тракту гостей да грузы таскали. Подросли и окрепли сестры Федора. Да и сам он возмужал не по годам. Высокий и сильный, косая сажень в плечах, красавец — копна светлых, слегка волнистых волос и загорелое волевое лицо с голубыми глазами под черными, как углем рисованными, бровями. В общем, девки со всей округи заглядывались на Федора, на вечеринках и игрищах не раз бивали его ремнем, вызывая на прогулку наедине, да все неудачно. Не бросал Федор ремень в круг, соглашаясь на предложение, а отдавал ремень дружку своему, и тот продолжал нехитрую забаву. Лупил ремнем девицу по мягкому месту и, бросив ремень, по законам игры уводил ее из круга по темным деревенским улочкам прогуляться. Была и у Федора зазноба, да не ходила она на деревенские игрища — отец не пускал. А не пускал специально, чтобы не виделись они, и тому, по его мнению, причина была. Когда дела Никифорова пошли в гору, стали ему потребны работники. Он давно приглядывался к ладному парню, что у вдовой Анастасии Кулаковой подрастал. В прошлом году и подошел к нему, позвал служкой в кабак работать, посулил в приказчики вывести, если справно служить будет. Отказался Федор, дерзко отказался, обидел богатея: «Я казацких кровей, в служки к вам никогда не пойду, сам себе хозяин».