— Да разве есть на свете счастие, тетя Поля?
— Есть, девонька моя, есть, только его найти и сберегать надо.
— Так где ж его искать?
— Дуреха, в любви и есть твое счастие.
Слезы навернулись на глаза Анюты, и вот-вот она бы расплакалась, но тетка, развернувшись к ней, взяла ее за плечи и, пытливо всмотревшись в ее глаза, слегка встряхнула.
— Ты чё, нукось, слезы долой! Федьку любишь своего?
Анюта кивнула, слезинка невольно скатилась на щеку.
— Так люби! Никто любить мешать не может, никто! Бог любовью одарил, он ее тебе в сердце послал, а уж распорядиться этим даром ты сама должна, и тут не слезы нужны, а ум и терпение.
Анюта только глубоко вздохнула, и такое отчаяние выступило на ее лице, такая просьба о помощи, что тетка крепко прижала ее к себе.
— Ничего, не кручинься, все хорошо будет. Дай мне подумать, как это дело разрешить. Не бойсь. Твоя тетка и не такие узелки развязывала, уж годков двадцать лучшая сваха по нижней Ангаре. Вот седни, к примеру, думаешь, почему песни пою? Да потому что дело доброе сделала. Глашу, слыхала поди, мужика ее в прошлом годе льдами затерло, ребятишек пятеро с ней, — сосватала! Да такого мужика ей хорошего нашла, сколь годов холостяком ходил, хозяйство справное, сам ладный, да только слова из него не вытянешь. Как Глашка-то одна осталась, все кругами ходил, виду, что люба она ему, не показывал, а я видела. Помогать таким людям надо, ходят по одной улице, души друг к дружке тянутся, а решиться сказать об этом не могут. Бабе-то стыдно в том признаться, что мужик ей люб. А Тихон, ну, про кого речь, прям в имя свое и уродился. Вот и пришлось чуть не силком его к своему счастию тащить, вот ведь как бывает. А сошлись вместе, глаза-то у обоих светятся, слов уж много и не надоть. «Согласная я», — только промолвила, так он ее подхватил на руки и в пляс пошел. Вот оно как бывает. Глядишь, теперь две души милуются да радость имеют.
— Какая ты у меня хорошая, теть Поль! — Анюта еще сильнее прижалась, утонув в объятиях тетки. — Как же мне быть, отец при одном только упоминании имени Федора в ярость приходит. Теперь прознает, что осталась я, не поехала с Акинфием, против воли его пошла, совсем жизни не даст.
— Как же он прознает?
— Баба-яга доложит!
— Это ты про Агапью, что ль? Пошто ее так назвала?
— Баба-яга и есть, все лето за мной следит, хвостом ходит, обо всем про меня отцу рассказывает!
— Значит, так ей велено было, она и сполняет наказ родителя твоего, и в том ее винить нельзя, тем паче бабой-ягой звать.
— Это почему?
— Что — почему?
— Почему бабой-ягой нельзя обзывать?
— Потому что баба-яга великая страдалица за бабье счастье была, только не понимала она, в чем оно есть, оттого и приняла на себя страдания великие.
— Вот те на, так про нее сказ-то совсем другой сказывают, что сидела она в лесу, в избушке на курьих ножках, и козни разные людям строила!
— То не сказ, то враки.
— Как враки, а что ж тогда правда?
— Ой, девонька, не все правда, что люди сказывают. Даже в сказках. Я про нее другое знаю, только не сказку, а былину.
— Расскажи, теть Поль!
— Хорошо, слушай. Давно это было, в давние времена, когда на Руси еще родами жили и древним богам молились. Не было тогда еще христианской веры, а жили люди по традициям, испокон веков передаваемым. Жили по прави и кону, по совести и правде жили, и один у всех великий Бог был — Род. От него и Боги дети его Сварог и Лада, от них и люди все русичи. Так вот. Всегда, во все времена правили в родах мужчины и свою природой данную роль исправно сполняли — охотились, строили, землю обрабатывали, роды свои от ворогов охраняли и бились за них, не жалея жизни. А бабы детей рожали. Жито жали, кормили мужиков своих, одежды шили, обувь, жилище содержали в чистоте и уюте, любовью их одаривали и во всем им подчинялись. В том природная суть женская и доля бабья. Только среди мужиков тоже не всегда лад бывает, вот и случилось так, что не сладили в роду одном мужики, распря началась, оттого не приступали к работам весенним, все решить не могли, что сперва, а что сначала… И была в том роду баба одна, здоровенная, сильная, Агуньей ее звали. Смотрела она, смотрела на разлад мужицкий, на старцев, разрешить этот разлад неспособных, и сговорила баб опоить мужиков да забрать власть в роду под себя. Приготовили медов хмельных да трав дурманных в те меда добавили. Поднесли мужьям своим, и уснули те сном долгим да непробудным, а проснулись невольниками. Бабы оружие в руки взяли, особо сильных мужиков повязали и кажный день медами их поили, пока те смирными, как животина, не стали. Старцев-волхвов насмерть забили, чтобы править не мешали, остальных битьем да силком свою работу сполнять принудили, а сами мужицкой занялись. Баба Агунья править родом стала. Шли годы, умирали мужики, помнившие устои старые, а молодежь, подраставшая, так и думала, что мужики под бабами ходить должны. Так и жили много лет. Только противилась женская натура такому положению, не ладилось как-то: днем госпожой над мужиком быть, а по ночам ласки от него желать не холопской, а мужской, сильной и властной. Не клеилось это, как ни старались. Зрело недовольство и среди мужиков молодых, да только не обучены они были с оружием обращаться, и всякое неповиновение Агунья жестоко карала. Сама одна осталась, без мужика, помер тот от медов хмельных рано, не выдержал пут. Высох и помер. Оттого еще злобливей Агунья стала, привередливей, сама сохнуть стала, ногу волочить.