Вот и вернулись денежки, чуть не рассмеялся он, услышав о сумме, которую ему посулил Спиринский в кабаке. Уже там, в номерах, встретившись с Белоцветовым, понял, что предприятие ими разворачивается основательно и надолго. Спиринский умел рисовать прожекты, а тут он расстарался, да так умело, что убедил даже Белоцветова, не то что таежника Матанина. Степан принялся за дело. Уже к вечеру были наняты четверо крепких работящих парней, подготовлены лошади и снаряжение. Наутро был назначен выезд. Поднялись рано. Пахтин и Матанин верхом, Спиринский с Белоцветовым на двуколке, работники и снаряжение на двух телегах. Еще один воз с фуражом для лошадей. В деревне Мотыгиной, куда должны были заехать, ждал уже давно нанятый Спиринским горных дел мастер Глотов. Упредить его был, в ночь еще, послан один из сыновей Матанина, да не вернулся поутру, решили не ждать, все одно по пути. К обеду уже въезжали в деревню. Эка невидаль, мост через реку — настоящий, в три наката бревен возвели за лето приисковые работники. Причалы для барж хлебных соорудили, кипела работа, трудилась Ангара, золотодобычей подхлестнутая. Избы новые уже и на самый берег реки выползли, как грибы, расползались по бугру, что на той стороне реки у Карнаевского ручья. В заезжей избе, что наискосок от часовенки, увидели коня матанинского сына Василька, туда и направились. Он встретил на пороге заезжки.
— Бать, тут это… — обратился он к отцу.
— Говори ясно, где Глотов?
— Здеся, токо пьяный он, всю ночь гулял. Я приехал, насилу нашел, а он пьяный, ничё не соображат…
— Пьяный — проспится, распрягай лошадей, — скомандовал Матанин.
— Что случилось? — спросил подъехавший Пахтин.
— Мастер ваш спит пьяной, куды его, надо обождать, когда в себя придет…
— Мать его, где он, пойду гляну. — Спрыгнув с коня, Пахтин зашел в заезжку.
Смрадный перегар спиртного и запах табака ударили ему в лицо. Где-то там, в глубине, спали вповалку на полу и лавках люди. Вышедший служка, высокий парень с одутловатым заспанным лицом, зевая, спросил:
— Чего изволите, барин?
— Изволю выпороть тебя!
Тот оторопело отшатнулся, мазанув ладонью по лицу, выпучил глаза и, пятясь вглубь, заорал:
— Тереха! Наших бьют!
На его вопль из проема кутьи вывалился точно такой же обликом парнина с железной кочергой в руке.
— Нажрались, суки! Кости перелома… — свирепо заорал он, пока не увидел Пахтина. Увидев же, остановился и, повернувшись к брату-близнецу, рявкнул на него: — Чё, совсем ополоумел, не вишь, кто вошел! — Швырнув загремевшую в кутье кочергу, поклонился Пахтину. — Не обижайтесь на него, умом слаб от этого угару становится, всю-то ночь на ногах, а народишко-то пьяный, все норовит зуботычину дать, вот он и попутал, видно…
— Ладно, который тут Глотов? Вытаскивайте его на воздух, в вашем бардаке он долго не оклемается!
— Дак он нам и сам нужон. Должок за ним, вчера угощал народишко, а не заплатил.
— Сколь он должен?
— Тринадцать рублев сорок копеек, вот здеся записано…
— Проспится — отдаст, вытаскивай, говорю…
— Верим вам, верим. Архипка, пособи…
Пахтин вышел на воздух. Выдохнув смрад из своей груди, сплюнул и выругался.
Пока Пахтин был в заезжке, Матанин спросил сына:
— Ты-то где всю ночь был?
— Так здеся, при коне, караулил, вдруг бы энтот куда пошел…
— Молодец. — Стапан взлохматил вихры сына. — Поди в телегу, поспи.
— Хорошо, батя… — благодарно сверкнули глаза сына. Нечасто он слышал похвалу отца. Нечасто.
Глотов, которого вынесли братья Тереха и Архип, оказался тщедушным мужичком, безвольно болтавшаяся голова которого, с редкой бородкой и лысым затылком, свидетельствовала о том, что оклемается он не скоро.
«Вот паршивцы, сколь же пойла их надо было ему выжрать, чтоб на тринадцать рублей задолжать?! Ворюги, мать их растуды!» — подумал Пахтин и скомандовал: