Итак, простите — еще немного о Вашем смиренном микро-Пимене, Хрустове.)
Лева сорвал с древка белую тряпку, привязал за углы красный новый шелк.
Это его подарк трудящимся Ю.С.Г. к Первому мая!
А теперь — надо срочно спускаться, уже темнеет.
Хрустов глянул вниз и чуть не улетел птичкой туда. Боже, как высоко! Неужели это он сюда вправду забрался? Или это сон, когда он утонул в Зинетате и ему мерещится? Нет, нет! Он тут! Вот склизкий камень под ногами. Вот моток бечевки на поясе.
Он охлестнул ее концом выступ — увы, сползает… надо обвязать, как столб… Смаргивая слезы о морозного ветра, тужился, пыхтел, наконец, получилось… завязал узел, попробовал на растяг — держит, и, зажмурившись, отталкиваясь от сумрачной стены, заскользил вниз.
Вдруг бечевка, как раскаленный прут, обожгла ладонь через дырки продранной варежки, и пальцы разжались — Хрустов полетел вниз, но успел вновь ухватиться за нее. Его крепко ударило, протащило коленями по скальным облокам, острым курумам, в глазах потемнело от боли. «Кажется, в кровь?..»
Медленно, медленно… вниз, вниз…
Надо вспомнить какое-нибудь длинное стихотворение. «Союз нерушимый республик свободных…» Нет. «В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я… Глубокая еще дымилась рана… по капле кровь сочилася моя…»
Господи, что это стукнуло в ноги снизу, содрогнув всё тело?! Неужели земля?! Да, это она. Качается. Ползет то вверх, то вниз, как лифт.
Но почему так больно в правой голени?
Ковыляя, как сошедший с лошади, Хрустов доплелся до вагончика первого участка, где лежала его сменная одежда. Ладонь — тоже правая — словно ножом порезана. Снял ватные брюки — на коленях засохли коричневые пятна, лиловеют синяки. Правая нога подламывается. «Неужто перелом?!»
Снял с гвоздя сумку с красным крестом, йода не оказалось, замотал бинтом колени и правую руку. Его мутило. И радости никакой уже не было…
Сел в автобус и увидел через сиденье от себя Бойцова.
— Ну как? — хрипло спросил Хрустов. — Там все нормально?
Алексей не ответил.
— Что же ты, фокусник, любимец богов, Маяковский наш доморощенный, бригадиру своему не отвечаешь? — криво улыбнулся Хрустов. — А я все-таки слазил. На скале трепещет красный флаг. Выкрашен моей кровью!
— Смотрю на тебя… — угрюмо отвечал Бойцов, — смотрю и думаю… болтун ты, Лёва. Хоть и бригадиром тебя поставили. Честную девушку с места поднял… за тридевять земель приехала… с матерью простилась… сватам отказала… из-за тебя! Она ведь там шелк облагораживала! Тебе не понять.
«Неужели у него с ней не получается? — вновь засветилась надежда у Хрустова. — Неужто она передо мной „кино“ гонит? Может, любит, а?»
— И я из-за тебя… судьбу поломал… Чтоб тебе песец язык откусил!
— Не матерись, — повеселел Хрустов, хоть и ныло избитое тело. — Я член Совета дружины стройки. Сейчас вот свистну, — он достал из кармана милицейский свисток с горошинкой, — и живо тебя в кутузку — и фиг ты в ближайшие полгода свою Ангару увидишь. И Таню… В-в-в! — В автобусе трясло, Хрустов, скуля, гладил больную ногу. — Если уж ругаться, то ближе к технике. Например, «аэродромомать».
Но местный поэт не понимал юмора. Он упрямо твердил, обернувшись со своего сиденья к Хрустову:
— Ночей не спит… плачет… по маме тоскует. Погоди, они тебе еще глаза выцарапают! И я добавлю!
«Кто они? С мамой? Мама приехала?!»
— Тихо, дядя, — грустно ответил Хрустов. — Не надо. Хотите вызвать на дуэль — киньте перчатку. А поскольку перчаток в магазинах нет… дуэль отменяется. — Хрустов, страдая, поднялся. — Приехали. Что Пушкин-то говорил? То-то.
— Дурак ты! — пихнул его в плечо Бойцов и пошел к выходу.
Но, поскольку Хрустов взвыл от боли, Бойцов остановился.
— Больше не толкайся. Хочешь помочь своему бригадиру? — спросил хладнокровно Хрустов. И подал левую руку. — Спасибо. Я еле иду… у меня ноги перебиты… чуть жив остался.
Они сошли с автобуса, побрели в сторону общежитий.
— А вот теперь… фокусник… хочешь меня ударить? Ну — ударь! Вот сюда! — Хрустов остановился и показал пальцем на щеку. Может быть, и в самом деле ему стало бы легче, если бы Алексей ударил. Но эта просьба на Бойцова оказала странное действие — он опустил глаза и зашагал вон.
— Да ну вас всех!.. — только и бросил.
— То-то, — вздохнул Хрустов. — На своего «бугра»! На своего отца! Где же оркестр? Кто бы посмотрел на мои бинты? Где эта гордячка? Где Танечка? В-в! Как нога болит!.. Неужели перелом? Это было бы замечательно… месяц-два — на костылях!