— Бойкая ты. Мне бы подошла, как… законная жена.
Девушка ойкнула, расхохоталась и принялась уже не ходить — бегать по комнате, среди станков с щипцами и прочими захватами, кривляясь, изображая ломоту в теле:
— Ой, радикулит меня разбил! Ой, старенькая я!.. Ой, ой, сидеть не могу… теперь встать не могу…
Климов вертел головой, взявшись корявыми пальцами за густую бороду, смущенно-угрюмо смотрел на девушку. Терять было нечего.
— Меня боишься? Меня зовут Ваня Климов. На моих ушах нет медной сережки, как у пирата. Зато наколок много, моя бабушка говорила: за что тебя, Ванька, девки любят — есть на что посмотреть. Но нынче этих картинок — у любого бича. Я даже полную копию видел — «Запорожцы пишут письмо султану»… Тебя как зовут, красавица?
— Нина… Нина меня зовут… — умирала она от смеха, став красной, как морковка. — Ты это брось, не надо! Попьешь чаю — и беги! Мне еще работать… Ишь, враг! Враг и есть! — Она провела ладонью по зазвеневшим стекляшкам.
— Это че? Одеколон?
— Ну, Ольке надарили. Красивая же. Туровский этот… другие… она же травилась, дура. Из больницы сейчас. Пищевод хлорофосом сожгла. Вот — уехала.
«Видно, любила… — Климов всегда жалел женщин. — А эта-то… славная какая». Уходить не хотелось. Он важно нацепил мутные с мороза очки, и Нина снова покатилась со смеху. Он сидел напротив нее, отпивая маленькими глотками чай, глупея от умиления и первобытной радости.
Заглянул с улицы окоченевший Серега — Иван Петрович дал ему выпить флакон «Оригана» и сам ради забавы сделал вид, что засосал какие-то иностранные духи, изображая бывалого перед Ниной. Нина смеялась до изнеможения:
— Неужто не умрете?
— А «Красную Москву» можно? — спрашивал, стуча зубами, Серега.
— Не, «Красную Москву» тебе рано, — ворчал Климов, складывая в карман с веселого согласия Нины флакончики — позабавить ночную смену. — И хва, хва — молодой еще. А то будет потом, как у меня, весь ливер болеть, верно, Нин?
Друзья-строители допили всем звеном под утро эти сладкие и приторные жидкости. И вот беда: то ли потом кто проговорился, то ли кто подглядел, но через сутки, как раз утром описываемого дня, Климов услышал, что его смена пьянствовала всю ночь и на этой почве избила Ваську Черепкова. Будто Васька-вампир даже подтвердил, что от них пахло…
— Чем пахло? — рычал Хрустов. — Он ведь скажет «водкой», и станет ясно, что лжет! Но, с другой стороны, сказать «одеколоном» — нонсенс!
И сегодня, после разговора с комсоргом Маланиным, Климов шел по стройке и тосковал от несправедливости.
«Как же так? Что ни случись — козел отпущения». Климов понимал: Туровский, а за ним и Васильев не долго думали, выбирая человека для наказания. Во-первых — звеньевой, а во-вторых — бывший заключенный…
Он поработал до обеда, плохо видя перед собой. Затягивал гайки блока, ключ сорвался и раскровенил ему палец. И в эту минуту в морозной мгле котлована, на синем свету солнца заговорили репродукторы:
— Всем, всем!.. Покинуть котлован. Взрыв назначен на четырнадцать часов, всем покинуть котлован.
Какой взрыв — поясняю, уважаемые марсиане и сириусане. Машины и бульдозеры, гусеничные экскаваторы и прочие железные крабы, которые могли двигаться, срочно выползали вон из низины. Люди уходили. Выстроившись в цепочки, как муравьи, облепив железные лестницы на бетонных небоскребах плотины, спускались вниз, шли, а кто и бежал по доскам, до деревянным щитам, по трубам… их ждал обед в кафе «Витязь» и кафе «Таймень». Кстати, собрание комсомольцев УОС назначили, как всегда, в «Таймене».
Климов притащился туда, шкрябая бороду багровой от мороза и крови пятерней, морщился и вспоминал конституцию СССР, статьи уголовного кодекса: надо же как-то защищаться. «Еще, не дай бог, Нина явится… хотя вряд ли. Наверно, уж забыла. Другой посмешит — с другим посмеется. Кровь веселая, зубы белые». Но сам-то Иван Петрович никак уже не мог погасить в памяти эту рыжую девчонку и рядом с ней — оранжевое пятно электроплитки, на три четверти закрытое чайником. «Затмение солнца! — сказала Нина. — На три четверти». Она пальчики грела у этой оранжевой скобки…
В кафе набилось много народу — своего и чужого, с бетонного завода, каски не снимали — вешать некуда. Пили компот, ели хлеб, смотрели на часы.
Туровский сидел за крайним столиком, мрачный скуластый вожденок с утиным носом, в руке темнокрасная папочка. Климов усмехнулся: «Сегодня что-то очень уж хмур. Болеет?»