Личутин В. В.
Золотое дно
кн. изд-во, 1976.
Архангельск,
Сев.-Зап.
Владимир Личутин — автор двух книг прозы: первая — «Белая гор
ница» вышла в А рхангельске, вторая — «Время свадеб» — в Москве
в издательстве «Современник». Его повести, рассказы и роман «Д ол
гий отдых» были опубликованы в ж урналах «Д р уж ба народов» и
«С евер».
ГероипроизведенийВладимираЛичутина — поморы. У роженец
М езениАрхангельскойобласти,онхорош ознаетхарактер
труда и быта северных рыбаков. Обе повести этойкниги рас
сказывают о лю дях трудной и сложной судьбы . Первая — «Золотое
дно» — своеобразная хроника ж изни современной поморской деревни
(читатели «Белой горницы» встретят здесь знакомые имена); д е й
ствие второй — «Дядюш ки и бабуш ки» происходит в северном го
родке.
©
С Е В Е Р О -ЗА П А Д Н О Е
КНИЖ НОЕ
И ЗД А Т Е Л Ь С Т В О ,
1976 г.
Иван Павлович Тяпуев покидал «аннушку» послед
ним. «Вот и родина, вот и отечество, такое тут дело»,—
подумал он, и душа сразу готовно расслабилась, хмель
но сгрустнула. Тяпуев еще застыл на мгновение в
проеме двери, жмурясь от хлынувшего навстречу прон
зительного света, вольного, сладкого от разнотравья
воздуха и желанно располагая себя к радостным
объятиям и легким хлопотливым слезам. Но никто
Ивана Павловича не признал, каждый был сам по се
бе. И только начальник деревенского аэродрома, мрач
ный мужик с печатью затяжной болезни на провалив
шихся серых щеках, с прищуром целился раскосыми
глазами, подозрительно оглядывая нового в этих местах
человека, потом сдвинул на затылок казенную фураж
ку и нерешительно замялся, задавив слово на языке.
Видно, он хотел поначалу что-то серьезное спросить у
Тяпуева, но встретил его холодные, выпуклые глаза, на
дне которых вкрапились порошинки зрачков, и сразу
заробел, завиноватился, почтительно встал в сторонке,
напрягая поджарое тело.
А Тяпуев так и топтался возле огромного фиброво
го чемодана, пока самолетик, подняв облака песка и
гари, не ушел в сторону моря.
— Давайте помогу,— сухо предложил начальник де
ревенского аэродрома и, не дожидаясь согласия, понес
чемодан к телеге, часто скашливая в сторону.
«Подлости не терплю»,— бормотал Тяпуев, поняв
наконец, что никто уже не встретит его, а ведь теле-
5
транспорт к самолету так и не подали, и, значит, эти
пять верст придется коротать пешком. Почтовая телега
уже была забита мешками и чемоданами, письмонос
ка — скуластая рябая женщина — уселась поверх
поклажи, по-детски протянув ноги, покрытые шерстяны
ми толстыми носками и жаркими пыльными калошами.
— Дорогу-то хоть знаете ли нет?— спросил началь
ник аэродрома и снова сухо кашлянул.— Все прямо,
все прямо, и никуда не отворачивайте.— И, не взглянув
более на Тяпуева, ушел к избе.
А гнедая лошадь, словно дожидаясь этой минуты,
без приказа шагнула с холмушки, обросшей низкорос
лой ромашкой, и потащилась через тундровое болото.
Колеса заскрипели, увязая в песке и наматывая на
ободья лоскуты белой жаркой пыли, спина почтальон-
ки качнулась в такт телеге и заметно отдалилась от Тя
пуева.
«Подлости не терплю»,— снова буркнул под нос
Иван Павлович, срывая гнев на тех, кто не удосужился
встретить его, и, невольно смирившись с положением,
снял светлый габардиновый плащ, перекинул на сгиб
локтя и еще потоптался по желтым горбушкам рома
шек, настраиваясь на долгую, потную ходьбу. Полоса
тая кишка возле аэродромной избы обвисла в густом
маревом воздухе, едва слышные воздушные токи восхо
дили от знойного болота и слегка касались набухшего
лица, не принося облегчения. Видно, здесь, у моря, на
ступил тот стремительный сезон, когда тундра, устав
шая от снегов и мокрети, дышит не ржавой сыростью
набухших низин, а, как бы торопясь насладиться благо
датной порой, разгульно гонит вверх травы, которые и
пахли сейчас так пьяно и душно.
Тундра пламенела под июльским ярилом, вся обрыз
ганная киноварью мхов и соцветиями конского щавеля;
седыми зыбкими лужицами меж ними растекался гуси
ный пух, жалостно поникая пушистыми головками. Тя
пуев наклонился, сорвал с жесткого стебля комок ва
ты с черным глазком внутри, вспомнил сразу, как в
детстве собирал его в холщовый мешок и мать набива
ла этим пухом подушки, от которых потом неясно и
долго пахло вешней подснежницей. По краям лайды,
длинной низины, куда по осеням сбивается перелетный
6
осока там вымахала по лошадиную холку. Тундра жила
торопливо, хмельно тянулась к солнцу, вся пестро и
зазывно облитая красками, и каждый лимонный венчик
белогора, каждый ершистый цветок дикого лука и ря
бой надутой хлопушки испускал свой особый запах и
расслабленно млел; но все это как-то само по себе гас
ло, подчиняясь смолистому дурманному настою багуль
ника, от которого шалеет и привычный человек. Воздух
стеклянно струился, и в этом знойном мареве рыжие
глинистые холмушки зыбились, расплывались и каза
лись неприступными горами.
Иван Павлович опьянел, его душа вдруг обрадо
ванно зазвенела и набухла, едва умещаясь в груди. Тя
пуев снял галстук и против обыкновения расстегнул на
рубашке верхнюю пуговку. «А и хорошо, что не встре
тили. Такое вот дело. Кинулись бы, повезли, а там
водка, пить давай... Воздух-то какой, милая родина, ни
грязи, ни копоти, это тебе не город. Да... вот какое
дело».
Думалось неясно, неотчетливо, и потому вскоре ра
дость померкла и затуманилась, ее перебило горчинкой
усталости и сухости. В душе ревниво и обидно тукало:
«Не могли лошадку послать. Не рядовой какой человек.
Гордость, можно сказать. Всей деревне имеет смысл по
гордиться, такое вот дело». Ботинки запылились, уже
выглядели дешевенькими и потасканными, никак не
дашь им прежней цены. От этих мыслей настроение и
вовсе омрачилось.
Тут песчаная колея нырнула в мелколесье, сразу
расползлась, заполнилась лужами, которые не успело
выпить нынешнее солнце, видно, днем раньше выпал
щедрый дождь, а по вымоинам с утра пробежал трак
тор-колесник и захлестал грязью придорожные кусты.
И, как ни оберегался Иван Павлович, он опачкал свет
ло-серые брючины и новый пиджак. А тут еще, распа
ленный влажной тенью березняка, почуяв человечий
ДУХ> гудящим столбом поднялся над головой комар, он
словно бы приклеился к Тяпуеву, вонзаясь в открытые
места, и оседал на велюровой шляпе и плечах серой
подвижной пеленой. Иван Павлович, обнажив распарен
ную лысину, пробовал отмахиваться шляпой, все более
закипая душой и уже ненавидя и обесцвеченное зной
7
станную безлюдную дорогу, и самого себя за эту вне
запную причуду: вышел на пенсию — и вдруг вздума