это стая мальков вставала против течения и стремилась
удержаться, потом безвольно отдавалась реке и откаты
валась в тенистый берег, крытый кроваво-красным плит
няком. На бережине кустарник был ссечен топором, но
дальше он наливался силой, еще более густея от ма
линника и смороды, по низу прикрытый шальной кра
пивой. А за поворотом речонки, на разбежистом склоне,
уже встал еловый бор, пуская на волю из моховичы
черные морщинистые корни. За этим борком, как пом
нилось Тяпуеву, когда-то жила тетка Мартынки —
Нюра Питерка; отсюда будет версты полторы, не более;
интересно, сохранилась ли изба — на хорошем наволоке
стояла. Как борок миновать, далеко двор виден, на
самом берегу Ежуги и притулился.
Уж не припомнить нынче Ивану Павловичу, откуда,
с какого времени пошел раздор между двумя дружка
ми, да и ни к чему хранить воспоминание: игра все бы
ла, забава, приятное провождение времени, пока-то
борьба жизни не втянула в себя и жестоко не раздели
ла. «Мало ли какие устремления были меж нами в дет
стве, думал сейчас Иван Павлович.— Мартын Петен-
бург не понял сурового требования времени, не проник
в диалектику борьбы...» Но отчего тогда так взгрустну
лось Ивану Павловичу и стало жаль того шального го
лубоглазого мальчишку, первого на деревне заводилу?
11
верят, а на обратном пути обязательно завернут к тет
ке Нюре на хутор чаи гонять. Она тогда еще не старая
была, но вдовела давно. Плечистая такая женщина, под
мужика кроена, ростом за воронец, Ванька ей и до пле
ча не доставал.
Пили однажды чай, тетка Нюра и завела побываль
щину:
— Есть за плоским болотом озеро, как блюдечко,
ровное. Отсюда, прямиком ежели, дак верст шесть на
тянет, не более. А ближе к домашнему берегу островок
будет, как яхонтовый камушек, такое красивое место.
Ранее на нем большая деревня стояла на сто гребцей,
да на сто косцей. Мне еще от бабки моей дошло, будто
богатый старик один запомирал. А как слечь совсем,
схоронил он сундук с золотом в том озере и серебряную
цепь вывел тайно на берег. И на причастии и проска-
зался только: мол, тот отыщет сундук, кто душою будет
чист и разумом правилен, кто на худое и в мыслях не
поимеет. Многие после того искали, да никому клад не
палея. Где его сыщешь, подумать страшно, уж больно
глыбкое озеро, не тройно ли дно в ём? Меряли мужики,
а тверди не нашли.
— Ну и дурачок,— ерзал Мартынко.— Че, сдурел
он на старости? Такое богатство топить.
— Глупенький ты, Матяня. Ноги долги, а головой-то
робенок пока, пусто дело. Понимание старика того нам
не поднять — не осилить. Не женского ума дело, а
только тайный умысел вел старик. На мир иль на раз
дор, но вел. Мне-то не сказать толком, я глупая лесовая
баба. Это вы ученые, четыре года за партой сидели, че
го-то впитали в себя.
Ванька не перебивал охотницу Нюру, только хмы
кал, ушел мыслями в себя. «Мне бы те деньги, если не
врет только, а, поди, заливает ведь. Все бы передал до
копейки на алтарь мировой революции».
— Мне бы те денежки,— крикнул Мартынко, по-
кошачьи жмурясь, и захлебнулся, словно обжегся возду
хом, засмеялся счастливо. Сразу стало видно, что еще
мальчишка сидит в застолье, недоросток.
— И што бы ты с има делал?— спросила Нюра.
— Гулеванье бы закатил, пир на весь мир. Бочки бы
с вином на улицу выкатал: пейте товарыщи, пляшите
12
стал. Куда захотят, туда и повезу. Можно мно-о-го ку
да ездить. А Ваньку бы на правйло поставил. Ваньша,
ты хошь на румпель встать? Не-е, пожалуй, откажу.
Еще посадит на отмелое место, такую посудину загубит.
Я, Ваньша, тебя поставлю кашеварить. Только не на
ври чего, не напутай, голова-то вечно занята.
— Вот пустомеля,— тихо улыбалась Нюра, влюбчи
во глядя на племянника. А Ванька только каменел ску
лами, и лицо его клюквенно краснело.— Большой ведь,
Мартяша, уж за девками тайком крадешься. Ты у меня
гли, поозоруй только!— Помахала перед его носом тя
желым скрюченным пальцем.— Мне все передавают.
Ванька отмяк, почувствовал себя отмщенным.
— Да брось, Нюра Ивановна, ты чего. Лучше по
слушай,— хотел увильнуть Мартынко в сторону,— ты
послушай, как Ванька стихи плетет.
— Пойдем давай... Ты меня сронить хочешь? А меня
не сронить,— холодно сказал Ванька.
— Осподи, ребята, вы хоть не ссортесь. В шутку
все... Ты, Иванейко, тоже не обидься так.
Выходили из избы порознь, каждый по себе, до
большой дороги бежали молча, вспарывая лыжами це
лину. Вдруг разглядели: катит, легко пылит снегом
оленья упряжка.
— Попутье, попросимся, а? Чего ноги задарма
мять,— сразу загорелся Мартынко.— Ты, Ванька, на
меня не пообидься.
Ванька нехотя выпустил из души обиду, расслабил
себя, вернее всего — захоронил недавнее зубоскальство
приятеля в потаенном погребке до хорошего дня. Да и
оставаться одному не хотелось посреди лесной дороги,
и потому тоже сбросил лыжи, подбитые с исподу лоси
ными камусами. Олени бежали тяжело, видно, путь одо
лели немалый, вывалив жаркие языки; нарты раскаты
вало по черепу дороги, порой они подпрыгивали на мер
злых конских кавалках, и тогда седок лениво поднимал
голову. Разглядели, что ненец мертвецки пьян, и олени
смирно бегут тореным путем в деревню Вазицу. Они,
приученные хозяином Прошкой Явтысым, так и доста
вят его до хлебной лавки, мокро всхрапнут разом, что
бы пробудился отчаянный хмельной человек, и Прошка
сразу очнется, почуяв махорочный дух, выстанет из тя-
13
щовый мешок, потом усядется посреди проезжей до
роги, мешая встречным лошадям, и будет визгливо и
протяжно кричать свою туземную песню, словно не
нашлось другого места, и тянуть из горлышка хмель
ную воду.
Разглядели ребята Прошку Явтысого, богатого олен-
ного хозяина, и, не сговариваясь, скакнули на полозья,
нарты сразу осели на задок, и олени пошли шагом. Не
нец так и не проснулся, а Мартынко, всегда охочий до
забавы, вдруг увидел горлышко еще не распечатанной
бутылки, которая выехала из оленьей шкуры, готовая
свалиться на дорогу. Мартынко показал взглядом прия
телю, мол, давай отчудим, по Ванька так же молча и
постно покачал головой. «А ну тебя»,—бессловесно ска
зал глазами Мартынко, ловко вытянул бутылку из ме
хового одеяла и сунул ее за пазуху.
— Положь! — испуганно шепнул Ванька, но дружок
только оскалился и махнул рукой.
— Подлости не терплю. По-воровски поступил, —
надоедно ныл Ванька, когда ребята уже спрятались в
солому на гумне Коны Петенбурга. Бутылка, белая от
мороза, стояла подле ног на присыпанном мякинной
трухой полу и невольно притягивала взгляд.
— Да не канючь ты... Заладил одно. Не ной, тебе
говорю! — вдруг осердясь, прикрикнул Мартынко, и мо
лодые усы по-кошачьи распушились. — Тебе только мам
кино молоко тянуть. Сосок лешов. А еще заводила, гра