шил, что Зинку берет за себя вместе с двумя довесками.
Коля скосил глаза вниз, увидал льняную Толькину го
лову и протянул серьезно:
— Ну, Толька, ты и поседел. Тебе на пенсию пора,
парень, давно пора.
— Это ты старик, ва-ва!— возмущенно выкрикнул
Толька, и глаза у него налились быстрой слезой.
— Не надо так, Толюшка,— пробовала усовестить
сына Зинка, но все повторилось снова, как было вчера
и позавчера: сын вскочил Коле Базе на грудь и стал
молотить кулачонками. Белый, как одуванчик, Зинкин
довесок был очень хорош, походил на Колю Базу, и тот
спрашивал ее: «Ну откройся, где подобрала. Открой
отца-то» — «Зачем тебе это, Коля?» — «Ну как — за-
коим, а вдруг...» — «Незачем, Коля,— отказывалась
Зинка ровным голосом, словно бы прислушивалась к
себе иль вспоминала что-то.— Никого у меня нет, кроме
тебя. Никого на свете. Только бросишь ты меня, чую,
что бросишь». Коля База кривился, отворачивал к стеч-
ке лицо. «Ну вот видишь, ты и молчишь».
— Вот тебе, База, вот!— разошелся Толька, и было
его не остановить.— Как пну, дак улетишь на луну. Я
во как сильно пинаю.
— Толя, нельзя так. Будешь ругаться, в школу не
примут. Туда хулиганов не принимают, правда, Коля?
— Точно, Это уж как есть. И в лес с собой не возы
му,— глухо откликнулся Коля База, занятый своими
мыслями.
Зина несмело прилипла подле, на самый краешек
дивана, похожая на девочку припухлыми губами и ма
товой гладкостью лица. Поглядывая украдкой за сы
ном, взъерошила отросшие волосы ухажера: они совсем
выцвели на солнце и ломко шуршали. Толька, высмот
рев материны ласки, ревниво потускнел, растерялся,
вдруг звонко соскочил на пол, скрылся за занавеской и
31
нула и тревожно оглянулась. Может, она услышала
страх перед неизбежным одиночеством, может, она уже
предвидела все, и картина, которую нарисовало удив
ленное воображение, была ужасна...
— У Германа сестра Галька приехала,— вдруг ска
зал Коля База, не открывая глаз.— Такая наряжуха,
такая выставка, огонь из ноздрей.
— Вот и невеста тебе. Чего теряешься?— откликну
лась Зинка потускневшим голосом, и радость, будора
жившая душу на самом пределе, мгновенно слиняла.
— Д а брось давай,— лениво процедил Коля, по-
прежнему не глядя на женщину.
— Чего бросать-то. Девка видная, образованная, не
мне ровня.
— Чего?,.. Да она худая, как коза, только и есть,
что волосня распущенная. Да с тобой и рядом не по
ставить.
Зинка сразу осветилась, потянулась к парню, но
тут с улицы закричали вдруг:
— Эй, Зинка, хватит любиться. Отдай нам Кольку.
На тоню пора, слышь, что ли, там?
Первой легко подбежала к окну Зинка, украдкой вы
глянула в прорезную занавеску, чтобы узнать, кто там
выкликает ее ухажера.
— Герман на тоню срядился,— шепнула заговор
щицки.— Чего передать?
— Скажи, пусть идут. Я догоню после,— так же ше
потом откликнулся Коля База. Ему отчего-то не хоте
лось видеть сейчас звеньевого, его багровое мясистое ли
цо и хмельные табачного цвета глазки, которые будут
ухмыляться и подмигивать понятливо, мол, каково вре
мя провел, да не надоела ли баба и не слишком ли
привязался к дешевому товару. Он переждал, когда
скроется за песчаными прибрежными дюнами необъят
ная Германова спина, и поспешил домой, чтобы собрать
в дорогу хлебы.
На мостках навстречу попался Гриша Таранин, кре
пенький старичок-лесовичок; его сивые легкие волосы
на ветру полыхали светлым пламенем, а голубенькие
глазки, еще не потерявшие блеска, по-детски откровен
но любопытничали.
— Здорово, батя! — крикнул Коля База.
32
тит тебя Зинка и очухариться не успеешь,— грудным
женским голосом выпел старик и распушил усы.
— Без подсказчиков, батя... Мы подсказчиков-то за
щеку. Слыхал, небось? А ну посторонись, старая рыси
стая гвардия...
— Ой, больно боек, больно боек,— ехидно выгова
ривал Гриша Таранин, пристукивая бахильцем. Но Ко
ля База только присвистнул, внезапно радуясь погоже
му ведренному дню, легкому горьковатому ветру, вере
нице дымчатых облаков, и побежал по мосткам, гулко
топая резиновыми сапожищами.
— Ой, строчёк, ой, строчёк!— еще крикнул вослед
старик. Коля База расслышал последние слова, усмех
нулся и тут подумал, что этот ангельский старичок мог
бы стать его отцом, запросто мог: еще и поныне мать
не может спокойно говорить о Грише. Однажды в банке
из-под монпасье Колька совсем случайно раскопал хру
сткую пожелтевшую бумагу, убористо исписанную кан
целярскими завитушками — так мать веком не писала.
Это была копия заявления от Маланьи Корниловны
Тараниной. Колька смеху ради перечитал несколько раз
ту бумагу, и она невольно осталась в его детской па
мяти.
«В 1928 году я приняла к себе в дом принятого, т. е.
вошла в законный брак с гражданином одной деревни
Григорием Петровичем Тараниным. С последним я про
жила до настоящего времени, т. е. до мая сего года.
В мае мой муж Григорий Петрович приехал с Мурма-
на, с того времени пошла разруха, несогласие про
между нами. И, наконец, около 20 июля ушел из моего
дому во свою бывшую хату к неродной матери и за по
следнее время начал носить из моего дому мои собст
венные вещи, а именно: 1). Два медных таза. 2). Теле
гу, хомут, дугу, косу для покоса, башлык, лошадь тоже
забрал, каковая принадлежала, пол-лошади, мне. Все
вышеупомянутые вещи моим мужем взяты нахалом.
Между тем, добавлю, мой муж несколько раз бил меня
очень и несколько раз угрожал лишением жизни. А обо
рониться я не в силах, как женщина против мужчины.
Потому прошу Советскую власть и милицию принять
соответствующие меры. Принадлежащие мне вещи, взя
тые Григорием Тараниным, возвратить мне и не допу-
2 Золотое дно
33
жизни с мужем».
Однажды Коля База, уже после армии, спросил у
матери, когда все понимать стал: «Гришка-то, мама,
отчего от тебя ушел?» — « А давнее дело, сынок. Про
слышал, что папашу моего кулачить хотят, вот и по
боялся за свой авторитет. Меня-то ограбил, разбойник,
да и папашу под тюрьму подвел, донес на него. В тот
год золото как раз собирали, просили сдавать добро
вольно, а кто таил, тех пугали. Гришка на чем-то со
шелся с Ваней Тяпуевым, он о ту пору милиционером в
деревне был, ну и докладал, что у старика Якушкина,
моего отца, значит, золото видел. Приходили, спраши
вали, а папаша-то взмолился: какое золото, говорит, мы
из самых бедняков. А золото у него и всамделе было,
годов тридцать копил, хотел невод да новый карбас
справить. Он в горшок его положил да в бане и при
прятал. Отца — в сельсовет да там сколько-то подержа
ли, тюрьмой пугнули, он и не стерпел. Повел Ваню
Соска в баню да и выдал горшок. А потом как заревгл
слезами... Я век живу, а не видывала, чтобы так мужи
ки плакали. А баню с той самой поры золотой зовут.