Алексеев?
Да кто там будет слушать какого-то Алексеева? Тьфу на него три раза! Даже если он с главной колокольни страны орать будет, Гошка – все одно Воронов. Сын последней императрицы Русины. А закон… слово Анны – и есть закон.
Купец подхватил мальчишку, прижал к себе покрепче и как мог убедительно заговорил:
– Гоша, сынок, она приедет.
– Правда?
– Она обещала?
Гошка всхлипнул и покачал головой.
– Н-нет… мама сказала, что все для меня сделает. И любить будет. А когда заберет – не сказала.
Федор Михайлович скрипнул зубами.
Все он знал, все понимал, но тора Яна! Неужели нельзя было соврать малышу?! Ну хоть какие-то сроки назвать? Хоть год! Уж что-то решилось бы за год, нет?
И тут же сам себе ответил.
Нельзя.
Рано или поздно дети вырастают. Понять ложь они могут, и принять могут, и сами лгать будут, но простить своих родителей? Простить за этот обман?
Никогда.
– Это потому, Гоша, что ей сейчас очень трудное и страшное дело предстоит. Страну с колен поднимать – не выдох сделать…
– Знаю. А еще мама сказала, что я – ее уязвимое место. И ради меня она что угодно сделает.
– И это не тайна. А потому побереги себя, малыш. И я тебя поберегу. Если ты рядом с ней останешься, и она о деле думать не сможет, и ты в опасности будешь. Знаешь, сколько людей тебя захотят использовать? Даже представить страшно. А если похитит кто? Обидит? Вот мама тебя и отослала. А по срокам ничего не сказала, потому как и сама точно не знает. Уж очень тяжкое ей дело предстоит. Тут не скажешь – месяц или год уйдет.
Гошка длинно вздохнул и прижался поближе к купцу. Федор Михайлович погладил короткий хохолок на макушке мальчика.
– Все можно исправить, пока мы живы, Георгий. Все можно исправить.
– Правда?
– Правда.
Только вот утешить мальчика могли совсем другие слова.
Что мама придет, заберет его, что все будет хорошо. А их-то Федор Михайлович и не мог произнести. Словно горло петлей сдавило.
– Давай помолимся, Георгий. Чтобы все у нее получилось.
– Д-да… пусть все п-получится…
– Твоя мама все сделает, чтобы вернуться за тобой. Она тебя любит. Просто так уж получается, родись она в обычной семье, было бы и легче и проще. Но кровь диктует и спрашивает. Тора Яна могла бы предать, уйти, сбежать, но тогда бы она не была твоей мамой. Она бы сломалась, и ты первый рано или поздно не простил бы ей этого поступка. Как рано или поздно не простишь себе какой-то слабости. Ты ведь не просто Алексеев, ты ее сын и Воронов. В твоей крови право и власть древней фамилии. А власть – это не только привилегии. Это ответственность.
И снова Гошка не стал возражать.
Любит… мама постоянно говорила, как она его любит. И не просто говорила – доказывала делом. Приехала, спасла его, увезла от войны… собой пожертвовала ради сына. Это не пустые слова, это настоящая любовь.
Мамочка, я тебя тоже люблю. Побереги себя, пожалуйста…
Тор Изюмский мерил шагами площадь.
Нервничал.
Когда Валежный прислал ему письмо, он и глазам-то своим не поверил. Чудо?
Больше, чем чудо!
Или – подделка? Мистификация?
Это тоже возможно… верить не хотелось, но Валежный был до боли, до крови предан Русине. И если для того, чтобы она жила, нужна фальшивка… он не поленится таковую состряпать.
Или все же?..
Ответа не было.
Николай Николаевич так и не смог замереть на одном месте. Только когда медленно подкатил к перрону паровоз, тянущий шесть вагонов, он опомнился, встряхнулся – и вытянулся по стойке «смирно».
Грянул марш.
Медленно, очень медленно, словно время вдруг стало киселем, сквозь который продирались липкие жирные мухи, двое солдат соскочили на перрон, приоткрыли дверцу и приставили лесенку.
И взяли на караул[2].
Первым из вагона молодцевато выскочил тор Валежный. И помещик Николай Изюмский, глядя в его глаза, вдруг успокоился.
А ведь и верно.
Все будет хорошо?
Она выпрыгнула из вагона так легко, словно ничего не весила. Не стала медленно спускаться по лесенке, придерживая пышную юбку, да и юбки никакой не было.
А что было?
А был тот самый брючный костюм. Да-да, тот самый, пошитый еще в Ирольске и проехавший с Яной через всю Русину. Валежный уговаривал ее надеть нечто «более приличествующее статусу», но генерала разгромили подчистую. Может быть, впервые в жизни.
Яна насмешливо подняла бровь и поинтересовалась, как ей в платье воевать, убегать, падать, перекатываться, стрелять… не желает ли тор генерал опробовать сие? Не на себе, так на ком-то из своих людей.
Ах, не придется защищаться?
Тор генерал, мой отец тоже так думал. А я лучше с пистолетом похожу. Так, для душевного спокойствия… кстати, не хотите ли кобуру на пояс к платью привесить? Нет? Стиль не тот?