ручке понижается. Через неделю они подошли к концу и ей пришлось снова заполнить баллончик. Она все больше худела и походка у нее уже становилась какая-то солдафонская. Может быть какая-то другая женщина и не обращала бы на свое здоровье такого внимания, и жила бы себе потихоньку как-нибудь, но Вероника привыкла прислушиваться к себе. Она словно бы высыхала. И в крещенскую ночь, когда за окном ломили морозы, она вдруг ясно поняла, кто выпивает у нее кровь из жил. - Будь проклята ты, эта Литература! - закричала она. Как ни дика, как не страшна была мысль, но она оказалась правой, как право все что неприемлемо. " Уж не схожу ли я с ума?" - спрашивала она себя, отлично понимая, что ее сочтут за сумасшедшую, если она выскажет вслух свои мысли. Тайно, осторожно, чтобы никто не узнал ее имени, она отдала страницу своей рукописи на экспертизу. И последняя надежда рухнула! Это оказалась кровь, смешанная с каким-то реактивом. Узнала Вероника и что означает тонкая арабская надпись ;;;;;; ;;;; на конце пера. Она означала "Черт Гений!". Вот что она означала! Теперь Вероника Тушнова старательно высчитывала, сколько крови входит в один объем авторучки и сколько страниц этим объемом крови можно написать. Один и шесть десятых кубика хватало на 11 страниц. Она считала на электронной машинке, сколько крови у нее еще осталось. И если бы кто-то только узнал, какими вычислениями она постоянно занята! Она перестала давать автографы и они стали цениться на вес золота. Она начала изучать стенографию и скорость ее письма необыкновенно возросла. Ее характер от постоянного самоанализа стал портиться. Она жила в каком-то бреду в состоянии вечной самоизоляции. Дни вставали и проходили как встают и пропадают города за окнами идущего поезда. Она начала оскорблять редакторов и игнорировать чужое мнение. И даже было, что в какой-то редакции она бросила: - Ничтожества! Однажды она отнесла авторучку, которая не давала ей жить и которую она не могла бросить, к мастеру, чтобы тот ее развинтил и посмотрел. И с невольной болью она смотрела как мастер поддел пинцетом край пластмассового баллона и как на его пальцы вылилось несколько капель драгоценной жидкости. - Ничего особенного, - сказал мастер, возвращая ее экземпляр, - ручка как ручка. Да и она сама увидела, что ручка как ручка. Тогда она начала примешивать к красным чернилам фиолетовые и вдруг стала писать тяжелую скрипучую прозу. Через несколько дней перо покрылось легким ржавым налетом. - Ну уж нет!- закричала Вероника с лихорадочной поспешностью освобождая баллон. И с каждым днем она высыхала и становилась уже какая-то страшная. Но иногда наступали дни удивительного спокойствия, и в эти минуты просветления она думала: " Ну не глупость ли все это?" И ей казалось, что минуты просветления продлятся вечно. И в эти дни у нее рождались самые светлые, самые необыкновенные страницы. 9 В искусстве, говорят, не дают советов. Старый писатель, вечный графоман и проповедник эпохальных истин, однажды принес на дачу Веры Тушновой старую электрическую пишущую машинку. Эта машинка была английского производства, одна из первых, выпуска еще пятидесятых годов. - Дарю, - сказал он. Потом они пили чай и Вероника мрачно гипнотизировала глазами захожего товарища. И, притащившись домой, кое-как волоча ноги по земляным аллеям, старый писака вытащил из-под дивана знаменитый альбом с рисунками Маяковского и стихами Заболоцкого и, кряхтя, стал заносить туда сегодняшние воспоминания. И вдруг вспомнила Вероника, что старый оболтус уже пережил не одно поколение писателей, и что он точно так-же волочил ноги по этим аллеям около дачи Пастернака, когда она еще училась на первом курсе Литературного института. И ей стало не по себе. 10 Стояла черная ночь. Вероника уже третьи сутки стучала по клавишам древнего электрического "Ундервуда" и машина никак не хотела выдавать требуемую страницу. Это была не книга, а конспект мысли. Вероника бесилась от собственного бессилия. - Не то! Не то! - кричала она. Она высчитала, что крови у нее осталось на пятьсот страниц. Она проклинала себя за то, что когда-то правила рукописи и писала черновики, растрачивая драгоценный материал. Она выдумала необыкновенный способ письма, который заключался в том, что перо надо ставить строго на ребро и к тому-же вертикально, и тогда оно дает самую тонкую линию. Ее страницы были испещрены стенографическими значками. Но часто она вообще ничего не писала. Потянулись серые, тусклые дни. Ее муж Cаша пропадал в забегаловках, охотничьих пансионатах и в вокзальных ресторанах, пропивая необыкновенное богатство. Уже давно он ушел из армии, потому что заметил что некоторые полковники отдают ему честь как генералу. - Вот за что я люблю свою жену и уважаю! - разглагольствовал он в пивнушке перед благодарной публикой, - За то, что она человек и женщина! И его рука лезла в карман и вытаскивала очередную порцию не оскудевающих десяток. Вероника не обращала на Сашку никакого внимания. Хорошо что хоть он не мешал ей работать. И только иногда возникали сложности, когда вдруг звонили из какого-то отделения милиции и просили удостоверить личность мужа. И через некоторое время его привозили в "Волге" или в синем милицейском "газике" и доставляли на дачу с великими почестями. И когда он стоял перед ней в отглаженном и выправленном его командой костюме, в ондатровой дубленке и собольей шапке, покачиваясь на носках ботинок, которые только его и выдавали, будучи начищенными лишь на носах до необыкновенного блеска, она спрашивала: - Ну что тебе нужно, Саша? - Машину где-то потерял, оставил в каком-то дворе, пока ее еще надут. Куплю себе пока другую, новую. И неторопливыми шагами он шел в буфет, открывал там какие-то ящики и набивал себе карманы деньгами. - Перестань пить, Саша. Помнишь, что ты мне обещал? - Ага, перестану, - отвечал муж, моргая перед ней глазами как "жигуль" моргает фарами перед красным светом светофора. Так шли дни, и каждый день был похож на предыдующий. " С петухом, что ли, по комнатам походить как Наташа Ростова?" - спрашивала она себя. Но творчество мощно ударило ее своим крылом. И канули в туман сомнения, когда коснулось перо бумаги и загорелась строка. И чем сильней разгоралось ее творчество, тем тяжелей и сумрачней становилась она сама. Уже и муж Сашка сбежал от нее, не выдержав такого напряжения. Она стала пить, стремясь затушить хоть на минуту сжигавшие ее противоречия и сомнения. И уже сама стала замечать за собой что-то странное. Зато чем больше она становилась карга, тем больше нравилась мужчинам. Замертво падали супермены в норковых "москвичках", узрев гениальную женщину, как замертво падает какой-нибудь милиционер, вмиг утратив почву под ногами, узрев неожиданно перед собой высшее начальство. И мужественно и сильно острили они, необыкновенно напрягая ум в обществе всеизвестного человека. И надо было видеть, с каким проникновенным чувством, и как просто, откинув в руке журнал с ее стихами, член какого-то научного общества и депутат Моссовета, имевший жену киноактрису и "жигу" новейшей модели, читал ей в вечерней электричке ее стихи: - Опять журнальные полотна Залепят мне глаза и окна. Опять бездарные тупицы Мне обсюсюкают страницы. Не заморить долбежкам мира Мою волхвующую лиру. Останутся от этой дряни Одни листки воспоминаний... И долго, долго потом, идя по снежной тропинке под зимними звездами, вспоминал и анализировал каждое случайное слово, брошенное его попутчицей. И глядя вечером в потолок, лежа с полупотушенной сигаретой, вновь вспоминал пережитое ощущение, как маленький мальчик, впервые попав в цирк, долго потом вспоминает боевого индийского слона. " Да, - говорил он себе, - бывают в жизни необыкновенные встречи. - Надо постараться сохранить память о этих минутах навсегда, надолго." Все больше она худела, высыхала, и только ее глаза светились необыкновенным огнем. В октябре неожиданно умер сумасшедший художник с первого этажа, будучи задавлен разворачивавшейся продуктовой машиной прямо во дворе своего дома. И тут вспомнили о нем. Вспомнила вся страна. Когда вскрыли его келью, в ней среди рухляди и памятных вещичек, дорогих ему с детства, посреди комнаты неожиданно обнаружили неизвестный шедевр мастера. Прямоугольная картина, сияя лаковой поверхностью, поражала светом. Выполненная в чистых, ясных тонах, написанная яркой влажной палитрой, она была построена на сочетаниях, на оттенках белого и красного цветов. Кое-где ее пронизывали сине-фиолетовые тона. Она звучала как оркестр. Тут ясно было видно, что искусство живописи это только цвет и цвет, и что к ней нельзя подходить литературно. В основе полотна лежала реалистическая тема, но вдруг художник разбил ее, бросив на недописанное и незаконченное полотно несколько десятков как будто случайных мазков, как будто движимый высшей силой. И старый друг, не раз помогавший спившемуся товарищу десяткой, которого тот даже постеснялся привести в свое убогое последнее жилище, вспомнил, что всегда эта картина была у художника, заштопанная в льняное полотно. - Ах, вот что ты скрывал, старый черт, хитрая бестия! - повторял осиротевший товарищ