- Ничего особенного, - сказал мастер, возвращая ее экземпляр, - ручка как ручка.
Да и она сама увидела, что ручка как ручка.
Тогда она начала примешивать к красным чернилам фиолетовые и вдруг стала писать тяжелую скрипучую прозу. Через несколько дней перо покрылось легким ржавым налетом.
- Ну уж нет!- закричала Вероника с лихорадочной поспешностью освобождая баллон.
И с каждым днем она высыхала и становилась уже какая-то страшная.
Но иногда наступали дни удивительного спокойствия, и в эти минуты просветления она думала: " Ну не глупость ли все это?" И ей казалось, что минуты просветления продлятся вечно. И в эти дни у нее рождались самые светлые, самые необыкновенные страницы.
9
В искусстве, говорят, не дают советов.
Старый писатель, вечный графоман и проповедник эпохальных истин, однажды принес на дачу Веры Тушновой старую электрическую пишущую машинку. Эта машинка была английского производства, одна из первых, выпуска еще пятидесятых годов.
- Дарю, - сказал он.
Потом они пили чай и Вероника мрачно гипнотизировала глазами захожего товарища.
И, притащившись домой, кое-как волоча ноги по земляным аллеям, старый писака вытащил из-под дивана знаменитый альбом с рисунками Маяковского и стихами Заболоцкого и, кряхтя, стал заносить туда сегодняшние воспоминания.
И вдруг вспомнила Вероника, что старый оболтус уже пережил не одно поколение писателей, и что он точно так-же волочил ноги по этим аллеям около дачи Пастернака, когда она еще училась на первом курсе Литературного института. И ей стало не по себе.
10
Стояла черная ночь.
Вероника уже третьи сутки стучала по клавишам древнего электрического "Ундервуда" и машина никак не хотела выдавать требуемую страницу. Это была не книга, а конспект мысли. Вероника бесилась от собственного бессилия.
- Не то! Не то! - кричала она.
Она высчитала, что крови у нее осталось на пятьсот страниц. Она проклинала себя за то, что когда-то правила рукописи и писала черновики, растрачивая драгоценный материал. Она выдумала необыкновенный способ письма, который заключался в том, что перо надо ставить строго на ребро и к тому-же вертикально, и тогда оно дает самую тонкую линию. Ее страницы были испещрены стенографическими значками.
Но часто она вообще ничего не писала.
Потянулись серые, тусклые дни.
Ее муж Cаша пропадал в забегаловках, охотничьих пансионатах и в вокзальных ресторанах, пропивая необыкновенное богатство. Уже давно он ушел из армии, потому что заметил что некоторые полковники отдают ему честь как генералу.
- Вот за что я люблю свою жену и уважаю! - разглагольствовал он в пивнушке перед благодарной публикой, - За то, что она человек и женщина!
И его рука лезла в карман и вытаскивала очередную порцию не оскудевающих десяток.
Вероника не обращала на Сашку никакого внимания. Хорошо что хоть он не мешал ей работать. И только иногда возникали сложности, когда вдруг звонили из какого-то отделения милиции и просили удостоверить личность мужа. И через некоторое время его привозили в "Волге" или в синем "газике" и доставляли на дачу с великими почестями.
И когда он стоял перед ней в отглаженном и выправленном его командой костюме, в ондатровой дубленке и собольей шапке, покачиваясь на носках ботинок, которые только его и выдавали, будучи начищенными лишь на носах до необыкновенного блеска, она спрашивала:
- Ну что тебе нужно, Саша?
- Машину где-то потерял, оставил в каком-то дворе, пока ее еще надут. Куплю себе пока другую, новую.
И неторопливыми шагами он шел в буфет, открывал там какие-то ящики и набивал себе карманы деньгами.
- Перестань пить, Саша. Помнишь, что ты мне обещал?
- Ага, перестану, - отвечал муж, моргая глазами как "жигуль" моргает фарами перед красным светом светофора.
Так шли дни, и каждый день был похож на следующий.
" С петухом, что ли, по комнатам походить как Наташа Ростова?" - спрашивала она себя.
Но творчество мощно ударило ее своим крылом. И канули в туман сомнения, когда коснулось перо бумаги и загорелась строка.
И чем сильней разгоралось ее творчество, тем тяжелей и сумрачней становилась она сама. Уже и муж Сашка сбежал от нее, не выдержав такого напряжения.
Она стала пить, стремясь затушить хоть на минуту сжигавшие ее противоречия и сомнения. И уже сама стала замечать за собой что-то странное.
Зато чем больше она становилась карга, тем больше нравилась мужчинам. Замертво падали супермены в норковых "москвичках", узрев гениальную женщину, как замертво падает какой-нибудь милиционер, вмиг утратив почву под ногами, узрев неожиданно перед собой высшее начальство. И мужественно и сильно острили они, необыкновенно напрягая ум в обществе всеизвестного человека. И надо было видеть, с каким проникновенным чувством, и как просто, откинув в руке журнал с ее стихами, член какого-то научного общества и депутат Моссовета, имевший жену киноактрису и "жигу" новейшей модели, читал ей в вечерней электричке ее стихи:
- Опять журнальные полотна
Залепят мне глаза и окна.
Опять бездарные тупицы
Мне обсюсюкают страницы.
Не заморить долбежкам мира
Мою волхвующую лиру.
Останутся от этой дряни
Одни листки воспоминаний...