— Арчи,— тихо сказал я.— Повтори мне свои слова. Про то, что все кончится хорошо.
— Вы вернетесь раньше, чем мы осознаем, что вы ушли — бодро сказал он.— Вот увидите. И принесете назад мой нож.
Я нащупал канат, привязанный к койке, взялся за него двумя руками и заскользил вниз с той скоростью, с которой боцман успевал травить свой конец, и через пять секунд оказался в воде.
Она была темная и холодная, и у меня перехватило дыхание. После тепла лазарета шок от резкого изменения температуры был почти парализующим. На какое-то мгновение я невольно выпустил из рук канат. Когда осознал, что произошло, отчаянно начал его искать и таки поймал его. Боцман трудился в поте лица — неожиданная нагрузка, должно быть, едва не выдернула его из иллюминатора.
Но холод был не самое страшное. Если вы пережили первый шок, вы можете холод до определенной степени переносить, смириться с ним нельзя, но привыкнуть можно.
С чем нельзя смириться, так это с невольным заглатыванием больших порций соленой воды каждые несколько секунд. Именно это и происходило со мной. Я предполагал, что тянуться на канате рядом с кораблем, делающим двенадцать узлов,— занятие малоприятное, но я никогда не думал, что будет до такой степени плохо. Я не принял во внимание такой фактор, как волны.
Сначала меня тащило вверх по волне, в следующий момент она проходила надо мной, я повисал в воздухе и тяжело грохался в растущую передо мной громаду новой
волны. И когда волна выбивала из легких весь воздух, возникало настойчивое, непреодолимое желание вдохнуть его снова. Но с погруженным в океан лицом я хватал ртом не воздух, а соленую воду, и притом в большом количестве. Было такое впечатление, как будто воду эту мне в горло заливали из шланга под давлением. Я барахтался, подпрыгивал и вращался в воде, как пойманная на крючок рыба, вытянутая на поверхность быстроходным катером. Медленно, но очень уверенно я тонул. Я потерпел поражение прежде, чем приступил к делу. Я знал, что должен вернуться назад, вернуться немедленно, я задыхался от морской воды, от воды у меня горели ноздри, мой рот был полон воды, я ее наглотался, от нее у меня обжигало гортань, а какая-то ее часть попала мне в легкие.
У нас была предусмотрена система сигналов, и я начал отчаянно дергать за веревку, завязанную вокруг пояса, держась за другую левой рукой. Я дернул раз десять — вначале пытался подавать сигналы упорядоченно, но затем, когда не последовало никакого ответа, я начал дергать отчаянно и беспорядочно. Опять ничего. Я так сильно подпрыгивал в воде, что Макдональд мог лишь чувствовать постоянные и беспорядочные натяжения и ослабления каната: он был не в состоянии отличить один вид рывка от другого.
Я попытался подняться сам, но в условиях громадного напора воды, обрушивающегося на меня при ходе «Кампари» в штормовом море, это оказалось совершенно невозможно. Когда ослабевало натяжение каната, завязанного вокруг моего пояса, мне требовалась вся сила обеих рук, чтобы просто удержаться на месте, вцепившись в другой канат. Собрав в отчаянии все силы, я попытался подтянуться хотя бы на дюйм. Но и этого сделать не удалось. Было очевидно, что долго я так продержаться не смогу.
Спасение пришло совершенно случайно, и в этом никакой моей заслуги не было. Особенно большая и крутая волна перевернула меня так, что я оказался на спине, и в этом положении я упал на следующую волну. Как раньше от удара, я выпустил весь воздух из легких, как раньше, судорожно стал хватать воздух ртом — и тут же обнаружил, что могу дышать! В легкие врывался воздух, а не вода: я мог дышать! Лежа таким образом на спине, наполовину вытянутый из воды спасательной веревкой, я выгнул шею, приподняв лицо над водой.
Я не тратил времени зря и начал перебирать руками канат, двигаясь с такой скоростью, с какой Макдональд травил конец, завязанный вокруг моего пояса. Я все еще заглатывал немного воды, но теперь уже в не заслуживающих упоминания количествах.
Секунд через пятнадцать я снял левую руку с веревки и начал шарить вдоль борта корабля, пытаясь нащупать канат, который я привязал и бросил за борт прошлой ночью. Спасательный канат скользил по моей руке и, хотя он был мокрый, обжигал кожу ладони. Но я почти не замечал этого, так как обязан был найти привязанный к леерной стойке канат, если нет— можно было опускать занавес. Это был бы конец не только моим надеждам на осуществление плана, это был бы и мой собственный конец. Мы с Макдональдом действовали, исходя из предположения, что канат будет на месте, и договорились, что боцман не будет предпринимать попыток втащить меня обратно, пока не получит четкого, заранее обусловленного сигнала, что пришло время это сделать. А подать такой четкий сигнал, находясь в воде, как я обнаружил, было невозможно. Если канат не будет обнаружен, меня просто протащит до конца нейлонового троса, после чего я утону. Много времени это не отнимет. Проглоченная соленая вода, которой я наглотался, борьба с волнами, удары, которые я получил от того, что меня бросало на борт «Кампари», потеря крови и моя раненая нога — все это сказывалось, и я чувствовал опасную слабость. Много времени это не отнимет.
Левая рука вдруг задела канат. Я вцепился в него, как утопающий хватается за соломинку.
Просунув спасательный канат под петлю каната, завязанного на поясе, я обеими руками ухватился за трос, привязанный к леерной стойке, подтянулся на нем, захлестнул его петлей вокруг здоровой ноги и повис так, жадно хватая воздух широко открытым ртом и дрожа, как загнанный пес.
Неожиданно меня стошнило, и я освободил свой желудок от собравшейся там морской воды. После этого я почувствовал себя лучше, но слабее, чем раньше. Я начал подниматься.
Лезть надо было невысоко — каких-нибудь двадцать футов, и я буду на палубе. Однако, не преодолев и двух футов, я горько пожалел, что не последовал своему порыву в прошлую ночь и не завязал узлы на канате. Он намок, стал скользким, и я должен был сжимать его изо всех сил, чтобы не съехать вниз. А сил этих в руках у меня оставалось очень мало. Даже когда мне удавалось хорошо ухватиться ногами, даже когда мои слабеющие руки не скользили вниз под грузом ставшего непомерно тяжелым тела, и то я за один раз подтягивался всего на два-три дюйма. Три дюйма и не больше — это все, чего я мог добиться за один раз.
Я не мог этого сделать: разум, инстинкт, логика, здравый смысл — все говорило мне, что я не могу этого сделать, но я это сделал. Несколько последних футов подъема были сплошным кошмаром — я подтягивался на два дюйма, соскальзывал вниз на один и вновь подтягивал себя вверх. В трех футах от цели я остановился. Я знал, что только это расстояние отделяет меня от безопасности, но я знал также» что не смогу взобраться по этому канату еще хотя бы на дюйм. От напряжения у меня дрожали руки, от боли горели плечи. Я подтянул тело вверх до уровня, когда глаза стали вровень с руками: даже в этой кромешной тьме костяшки пальцев смутно белели и даже вроде светились. Повисев так секунду, я в отчаянии выбросил вверх правую руку. Если бы я не схватился за комингс шпигата... но я не мог промахнуться. У меня больше не оставалось сил, и я ни за что не смог бы сделать еще одной попытки.
Я не промахнулся. Верхней фалангой среднего пальца уцепился за комингс, тут же рядом оказалась моя вторая рука. Отчаянно пытался дотянуться до нижней перекладины поручней. Я должен был перебраться через них, перебраться немедленно, иначе упал бы в океан. Нашел перекладину, ухватился за нее двумя руками, качнул свое тело вправо, так что моя здоровая нога зацепилась за комингс, дотянулся до следующей перекладины, затем до верхней, покрытой тиковым деревом, перевалил свое тело через верх и тяжело рухнул на палубу с другой стороны.
Не знаю, как долго я там пролежал, дрожа каждым мускулом тела, хрипло всасывая воздух в готовые разорваться легкие, скрежеща зубами от нестерпимой боли в руках и пытаясь не дать полностью окутать себя красному туману перед глазами. Это могли быть две минуты, могли быть и десять. В это время я опять испытал сильный приступ тошноты. Затем медленно, очень медленно боль начала отпускать, дыхание— выравниваться, а туман перед глазами — рассеиваться, но я не в силах был унять дрожь. Мне повезло, что на палубе в ту ночь не оказалось какого-нибудь пятилетнего озорника — он мог бы сбросить меня за борт, не вынимая рук из карманов.