— Эти бриллианты ничего тебе не напоминают? — спросил маркиз у Юге. — Мне же напоминают глаза одной принцессы и наводят отчаянную меланхолию.
Слова Сент-Эллиса отвлекли Юге от Коклико. Друзья занялись обсуждением предстоящих дел. Между тем подкрался вечер. Коршуны начали садиться на темневшую долину, полную трупов. Тени деревьев удлинились настолько, что в одной из них укрылся человек, беспрестанно всматривавшийся вдаль. Невдалеке слышалось ржание привязанной к стене лошади.
— Тебе тоже надоело ждать, — произнес Карпилло (конечно, это был он, кто же еще?). — Но подожди, он же обещал прийти. И если его не убили, он придет.
Вскоре на вершине бугра показались смутные очертания всадника. Карпилло встал и крикнул по-особенному — долго и пронзительно. Всадник быстро подскакал к нему.
— Какие вести, капитан? — встретил его Карпилло.
— Скверные. Турки разбиты. Гуссейн убит, Кьюперли бежал.
— Черт с ними! вскричал Карпилло.
— Где Монтестрюк?
Брикетайль поднял кулак к небу.
— Гром и молния! Он беспрерывно ускользает от меня. А когда я подбирался к нему, на него налетали эти дураки-турки и заслоняли его. Он-то их, правда, убивал, но мне от этого не легче! Я никак не мог до него добраться. Пришлось даже рубиться с христианами, встревавшими между нами. Смотри, все мои руки в крови.
Карпилло пренебрежительно усмехнулся.
— Но без единой капли его крови. Какой же толк во всем этом? И что ты собираешься делать?
— А как ты думаешь?
— Надо ехать в Париж. Ты же знаешь, что Шиврю повез туда графиню Монлюсон. Стало быть, Монтестрюк ненадолго задержится в Венгрии, сам понимаешь.
— Да притом мне здесь и не везло, — подхватил Брикетайль. — Он был у меня в лапах, как грешник в когтях у дьявола, а я не сумел его удержать. Видно, не здесь ему умереть…
— Раз так — в путь. В Париже без дела скучать не будем. Там к нам присоединятся Шиврю и Суассон.
— Едем!
Через пару минут фигуры обоих всадников уже темнели на дороге.
16. Милость короля
На другой день, когда солдаты обеих армий занялись обычным в той ситуации делом — мародерством на бывшем поле брани — Колиньи созвал совещание своих военачальников.
— Господа, — сказал он, — мы обязаны представить королю видимый знак торжества нашего оружия — отнятые у турок знамена. Такое поручение обычно дают генералу. Я же предлагаю дать его капитану.
И Колиньи сообщил о героическом поведении Монтестрюка в прошедшем сражении.
— Считаете ли вы его достойным такого важного поручения? — спросил он под конец своего сообщения.
Отовсюду послышались возгласы одобрения.
— Прекрасно, господа, — подытожил Колиньи, — капитан Монтестрюк поедет доложить королю об успехах его венгерской армии.
Колиньи сообщил Монтестрюку о своем решении, не забыв упомянуть и имя мадемуазель Монлюсон. Югэ, естественно, не отпирался, что встреча с ней пересиливает в нем другие желания.
— Сейчас у меня ничего не осталось, кроме честолюбия, — заметил на это Колиньи, — но я бы охотно променял его на страсти в своей молодости. Но каждому возрасту — свое!
Тем временем Орфиза, Леонора и Шиврю приближались к Парижу. Шиврю пустил в ход всю свою ловкость и галантность в обхождении с дамами, что сильно смутило Монлюсон.
— Это его поведение меня очень смущает, — сказала она Леоноре.
— Уж не коснулась ли его благодать? — спросила принцесса.
Орфиза с сомнением покачала головой. Чтобы проверить графа, она принялась расхваливать при нем Монтестрюка. Сезар отвечал ей тем же. Она говорила: «Он храбрый», на что тот отвечал:
— Храбрый? Да все храбры, пока у них шпага в руке. Нет, он герой!
Если она хвалила его веселый нрав и ум, он тут же отвечал:
— Да если бы граф де Шарполь не был дворянином, он бы стал поэтом. И в ход шли исторические имена, включая такие, как например Алкивиад, герой Афин.
— Я просто боюсь его теперь, — жаловалась Орфиза Леоноре.
— Но он же мужчина, влюбленный в вас, — отвечала принцесса. — Знаете, я сама наблюдала, как влюбленный заика переставал заикаться, рассыпаясь в комплиментах перед предметом своей страсти.
Орфиза слабо улыбнулась.
— В данном случае я предпочла бы обратное действие. Мне трудно поверить в искренность графа.
Однако упорство графа в своей предупредительности и корректности, наконец, сделало свое дело. Еще до приезда в Париж Орфиза призналась как-то подруге:
— Это второй Югэ. Воин стал пастушонком. Я чувствую себя почти виноватой в прежней резкости по отношению к нему.