С группой для одарённых детей получается как с логопедом. Даже хуже. Поначалу мне нравится то, что там можно играть в шахматы (единственная игра, которая мне интересна) и собирать головоломки. А ещё в комнате для занятий много книг. Но всё по расписанию, и это ужасно. Когда я хочу играть в шахматы, надо идти гулять, а там — ловить мяч и кидать другим детям (скучно), и я просто отхожу в сторону. Когда я хочу поговорить про деление клетки, все обсуждают какую-то вымышленную историю про стрекозу и муравья, которые разговаривают как люди (глупость, глупость!). Когда все садятся рисовать картинки на тему «Здравствуй, осень!», я объясняю, что осень не может здравствовать, потому что это время года, а не человек. Суббота, занятия закончились. Для меня — насовсем. «У неё ненормально развитый логический интеллект при полном отсутствии образного мышления и патологическом упрямстве, — говорит педагог моим маме с папой так, будто я нахожусь где-то далеко, а не стою рядом. — У нас занимаются чувствительные дети, дети с тон-н-нкой душевной организацией, а она рассказывает, как коалы кормят детёнышей собственными какашками». «А что такого, — говорю я, — это научный факт. И я сказала — помётом». Тут папа начинает хохотать на весь коридор. «Надо же было ржать, как конь, — недовольно говорит мама, когда мы идём по улице. — Что о нас подумают?» «Опять ты облажалась, Матильда», — весело говорит папа. «Что из тебя вырастет, котёнок?» — грустно спрашивает мама. «Учёный, — отвечаю я. — Только я пока не решила, какой — астроном или вирусолог». «У тебя ещё есть время подумать», — говорит папа. Ему почему-то снова смешно. А маме — нет. «Я хочу наконец снова работать. Нормальные дети ходят в детсад. Надо что-то решать».
Мама с папой решили: пока для меня не нашлось другой подходящей одарённой группы, я пять дней в неделю хожу к бабушке. «Едва её уломал», — сказал папа маме. Это значит — еле уговорил. Переносное значение.
Моя бабушка — не такая, как у других детей. Она нечасто приходит в гости к нам и совсем редко приглашает в гости к себе. Не печёт пирожков, не вяжет шарфов. Сидит не во дворе на скамейке, а дома, за компьютером. Папа говорит, что она занимается сайтами по медицине. Моя бабушка раньше была врачом. Хирургом. Самым настоящим. Резала скальпелем людей, чтобы их вылечить. Такое не каждый может. И разговор у неё очень короткий. «Давай условимся, Ломоносов, — говорит она, наклоняясь ко мне. — Если ты будешь меня слушаться, мы отлично поладим. Ты можешь брать любые книги и смотреть фильмы по дивиди, сколько душе угодно. Но если я сказала «идём обедать» — значит, мы идём обедать. И если я сказала «идём гулять» — значит, идём гулять. Заупрямишься — у тебя будет три дня на исправление. Не исправишься — будешь показывать свой характер где-нибудь в другом месте. Хорошо?» Короткие (совсем как у мальчика!) волосы: уголь и иней. Твёрдое прямоугольное лицо. Очки — как и глаза — отсвечивают голубым арктическим льдом. «Не хорошо», — хочется сказать мне, но я только молча киваю. «Вот и славно», — говорит бабушка. «Не славно», — хочу возразить я — и молчу.
Но, кажется, мы и впрямь поладим. Я люблю заниматься своими делами: читать, рисовать в альбоме или смотреть документальные фильмы Би-Би-Си, и чтобы меня никто не трогал. Бабушка любит то же самое, только вместо рисования у неё — сидение за компьютером. Дома у бабушки книг — как звёзд на ночном небе. Могучие, будто ракеты-носители, шкафы поднимаются в полумрак высоченных потолков. Это неправда, что у меня нет образного мышления: я представляю, как книжные шкафы-носители с рёвом включают двигатели и выводят большущую бабушкину квартиру на орбиту Земли. Выглядываешь в окно — а там глянцево-голубой, в молочной пенке облаков, бок нашей планеты. Окна у бабушки сплошь заставлены комнатными растениями. Я тоже хочу, чтобы у меня дома были свои растения, и прошу бабушку подарить мне какое-нибудь. Она спрашивает: «А слабо вырастить из черенка?», и теперь я каждое утро проверяю, чтобы в стаканах у листа сенполии и веточки фикуса Бенджамина было достаточно воды, и жду, когда появятся корни. В шкафах, помимо книг, есть вещи, которые изображают людей, животных и даже машины, но это не игрушки, а статуэтки. Их нельзя трогать, и потому они интересны. Ещё есть пианино, которое бабушка никогда не открывает, а на нём стоят фотографии: мой папа, больше похожий на мальчика, мой дедушка, которого я никогда не видела (острое тонкое лицо в острой тонкой рамке, очки, солнечные волосы) — похожий на моего папу — и большая пушистая кошка на подоконнике. Я спрашиваю бабушку, где эта кошка, и получаю ответ: «На том свете». «На каком — на том?» «Там же, где твой дед. Иди почитай что-нибудь, я работаю». Про дедушку я знаю, что он тоже был хирургом, как бабушка, и что его давно нет. «Он слишком много себя отдавал пациентам, чрезмерно много», — сказала бабушка как-то раз. Я понимаю, что бабушка сердится на дедушку за то, что тот не с ней, а «на том свете». Правда, у дедушки там есть кошка, так что ему не очень скучно. А у бабушки есть я.