Это немного понятнее, чем про небо с пустой грудью. Совсем-совсем немного. Вот просто на чуть-чуть. «Что такое аквилон?» — спрашиваю я. «Древние римляне так называли сильный северный ветер». «А что такое знак бессмертия?» «Это могут быть самые разные вещи. У Ломоносова — его научные открытия. И его стихи. Человека давно нет, а книга его стихов есть».
Над всем этим я очень долго думаю. Получается, знаменитый учёный может писать стихи. Самую бесполезную вещь на свете. Как я смогу стать учёным, если не понимаю, для чего нужны стихи?
«А мой дедушка...» «Что дедушка?» Я молчу. Прошло два дня. Мы обедаем. Бабушка не любит, когда я болтаю за едой. «Ну — он ведь тоже «скончал жизнь». Он оставил знак бессмертия?» «Оставил, — бабушка вздыхает. — Он спас жизнь очень многим людям. У тех людей родились дети, а у них — свои дети. Это и есть его знак бессмертия». «А». Это всё, что я могу сказать. Кажется, в стихах всё-таки есть какой-то смысл. Непонятный, ещё непонятнее, чем в книгах по медицине. Но есть.
Проходит осень, наступает зима. Потом Новый год. Потом мне исполняется шесть лет. На день рождения я прошу маму с папой подарить мне два керамических горшка и книгу про Ломоносова. Лист сенполии и веточка фикуса Бенджамина давно дали корни и даже новые листья и теперь растут в земле, в пластиковых банках, и бабушка говорит, что это неправильно. Вместе с горшками папа дарит мне ещё одно растение, называется аглаонема амелия (род аглаонема, семейство ароидные, происхождение — Юго-Восточная Азия). «В твою коллекцию, Матильда, — говорит папа. — Леону бы понравилось». И громко смеётся. Я не знаю никакого Леона и не понимаю папиных шуток, но растение мне очень нравится. У него большие красивые листья с узорами, как на спинке ящерицы.
Подходящей группы для одарённых детей для меня так и не нашлось. «По идее, нас надо в подготовительную, но ведь котёнок любого пятиклассника за пояс заткнёт, не представляю, что делать», — говорит мама по телефону кому-то из своих подруг. Теперь мама лучше относится к моим «лекциям», как она называет мои рассказы про всякие научные вещи. Мама считает, что бабушка на меня хорошо влияет.
«Февраль... Достать чернил и плакать... Писать о феврале навзрыд... Пока грохочущая слякоть весною чёрною горит...» — читают по радио. Без завываний, но таким странным тёмным ледяным голосом, как будто с поверхности Плутона. Будто сидят там на покрытой льдом равнине и смотрят на далёкое крошечное солнце (хотя, конечно, это невозможно, потому что на Плутоне дико холодно — минус двести двадцать девять градусов по Цельсию — и лететь до Плутона слишком далеко). Мне не нравится это слушать, я беру книгу и ухожу в дальнюю комнату. Почему-то не читается, и я смотрю в окно. По карнизу стучат капли. Во дворе пасмурно и снежно, весело кричат дети: они лепят снеговика и играют в снежки. Мне никогда не хотелось поиграть с другими детьми. Они называют себя принцессами, хотя у них родители не короли, и человеками-пауками, хотя таких гибридов даже в лабораториях не бывает, кормят кукол песком (какая ерунда) или делают вид, что стреляют во взрослых из палки (глупо, к тому же стрелять в кого-то — это очень больно и можно вообще убить). Мне совсем не хочется играть с ними и сейчас. Скучно и бессмысленно. Но я думаю о недавнем открытии учёных: раньше считалось, что муравьи всегда трудятся, как роботы, а оказывается, это не так. Муравьи любят и умеют играть: катать с места на место маленький шарик или бороться друг с другом. Даже муравьям нравится играть. А мне — нет. Ещё я думаю о Плутоне: учёные до сих пор спорят, что он такое — планета или планетоид. Вот и я — не ребёнок и не взрослый. Мама очень беспокоится о том, что у меня будут «большие проблемы с социализацией». Это значит — что я не смогу нормально общаться с другими людьми. Но ведь со взрослыми мне интересно. Мне просто надо самой вырасти. А если я вырасту более взрослой, чем любой взрослый? Что тогда? У меня очень странное чувство, будто я парю в чёрной пустоте далеко-далеко от Земли, где-то на орбите Плутона. В поясе Койпера. Или ещё дальше, в облаке Оорта. Как комета. Хотя такое, разумеется, невозможно, потому что там нет кислорода и чудовищно холодно — минус двести семьдесят градусов по Цельсию.