Целыми днями я объезжаю верхом плантации, в пыли, под одуряющим солнцем. Это правда была она? Все женщины в ганни похожи на нее — хрупкие фигурки, согнувшиеся над собственной тенью, с серпом или мотыгой в руках. Ума показалась мне всего лишь раз, как когда-то у Камышовой реки. Я вспоминаю нашу первую встречу — как она бежала от меня по долине среди кустов, как дикой козочкой взбиралась по горному склону. Неужели мне все это приснилось?
Так я принимаю решение все бросить. Ума показала мне, что делать, она по-своему, без слов сказала это — неуловимым миражом явившись мне среди этих людей, пришедших трудиться на землях, которые никогда не будут им принадлежать. Негры, индусы, метисы, сотни мужчин и женщин каждый день приходят сюда, в Йемен, или в Медину, Феникс, Мон-Дезер, Солитюд, Форбах. Сотни мужчин и женщин складывают из камней изгороди и пирамиды, выкорчевывают пни, вспахивают землю, сажают тростник, по мере его роста обрывают лишние листья, обрезают верхушки, пропалывают посадки, а потом, когда наступает лето, идут в поля и делянка за делянкой рубят, рубят тростник, с утра до вечера, останавливаясь лишь для того, чтобы наточить свой тесак, свой серп, рубят, пока листья не изрежут в кровь руки и ноги, пока от зноя не затошнит и не закружится голова.
Почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, я иду через всю плантацию на юг, туда, где торчит труба старой разрушенной сахароварни. Море рядом, но его не видно и не слышно. Только в небе временами кружат на свободе морские птицы. Здесь ведутся работы по расчистке невозделанных земель. Под палящим солнцем люди грузят на повозки черные камни, вскапывают мотыгами землю. Увидев меня, они прекращают работать, словно чего-то опасаясь. Тогда я подхожу к повозке и принимаюсь выкапывать из земли камни и бросать их вместе со всеми. Мы работаем без перерыва, а солнце уже спускается к горизонту, обжигая наши лица. Когда одна повозка наполняется камнями и выкорчеванными пнями до краев, ее сменяет другая. Вдали, чуть ли не до самого берега, тянутся старые изгороди. Я думаю о рабах, которые строили их, о тех, кого Лора называет мучениками, о тех, кто умер в этих полях, о тех, кто убежал в горы, на юг, к Морну… Солнце уже у самого горизонта. Как на Родригесе, мне кажется, что сегодня его жар очистил, освободил меня.
Пришла женщина в ганни. Это старая индианка с иссушенным лицом. Она дает работникам попить кислого молока, зачерпывая его из котелка деревянной миской. Подойдя ко мне, она останавливается в нерешительности, потом протягивает мне миску. Кислое молоко приятно освежает обожженное пылью горло.
Уезжает прочь последняя нагруженная камнями повозка. Вдали тонкий свист котла оповещает об окончании рабочего дня. Люди неторопливо берут свои мотыги и уходят.
Когда я приезжаю на сахароварню, меня там ждет уже мистер Пиллинг. Он смотрит на мое обожженное солнцем лицо, на запыленные волосы и одежду. Я говорю ему, что хочу отныне работать в полях, на рубке или расчистке земель под плантации, но он сухо перебивает меня: «Вы не способны к такой работе. В любом случае, это невозможно: никогда ни один белый не работал в полях. — И добавляет более спокойным тоном: — Я считаю, что вы нуждаетесь в отдыхе и только что попросили меня об отставке».
Разговор окончен. Я медленно иду по уже пустынной дороге. В свете заходящего солнца тростниковые поля кажутся огромными, как море, из которого поднимаются там и сям пароходные трубы сахароварен.
Я снова еду на горячие земли Йемена, привлеченный слухами о беспорядках. Говорят, в Медине и Валхалле уже жгут поля, а оставшиеся без работы люди угрожают спалить сахароварни. Эту новость сообщает мне Лора, она говорит тихо, не повышая голоса, чтобы не обеспокоить Мам. Я быстро одеваюсь. Несмотря на идущий с утра мелкий дождик, я отправляюсь в путь в солдатской гимнастерке, без пиджака, без шляпы, в ботинках на босу ногу. Когда я добираюсь до плато у Трех Сосцов, над полями светит солнце. С плантаций в стороне Йемена поднимаются столбы дыма. Я насчитал четыре, может, пять пожаров.
Я спускаюсь с утеса, напрямик, через заросли. Ума, конечно же, там. Я вспоминаю, как при нас с Фердинаном индусы бросили белого надсмотрщика в печь для тростникового жома и какая воцарилась тишина, когда он исчез в ее пылающей пасти.
К полудню, насквозь мокрый от пота, запыленный, с исцарапанным колючками лицом, я прихожу в Йемен. У сахароварни толпится народ. Что происходит? Сирдары говорят каждый своё. Люди подожгли склады и сбежали в сторону Тамарена. Полиция отправилась в погоню.
Где же Ума? Я иду к зданиям рафинадного завода, но путь мне преграждает полиция. Во дворе, в тени, под охраной ополченцев с ружьями, сидят на корточках мужчины и женщины, подняв на затылок руки, и ждут, когда решится их судьба.