Жизнь начиналась, когда после недельной разлуки мы встречались с Лорой. Мы шли вдоль железнодорожной ветки на О-Блё, по грязной тропе, ведущей к Форест-Сайду, и, не обращая внимания на прохожих под зонтиками, болтали, вспоминая нашу жизнь в Букане, наши походы по тростниковым плантациям, сад, овраг, шум ветра в иглах казуарин. Мы говорили быстро-быстро, и все это подчас походило на сон. «А Мананава?» — спрашивала Лора. И я не мог ничего ей ответить, потому что где-то глубоко внутри мне становилось больно, и я думал о бессонных ночах, когда, лежа с открытыми в темноту глазами, я слушал слишком ровное дыхание Лоры и ждал наступления моря. Мананава, сумрачная долина, где рождается дождь и куда мы ни разу не решились проникнуть. Еще я думал о ветре с моря, в котором медленно, словно духи из креольских легенд, парили два белоснежных «травохвоста», и эхо разносило по долине их хриплые, трескучие крики. Мананава, где, по словам жены старого Кука, жили потомки беглых рабов, тех, что убили своих хозяев и спалили тростниковые поля. Там скрывался Сенгор, там великий Сакалаву бросился вниз с утеса, чтобы не сдаваться преследовавшим его белым. И с тех пор, говорила она, перед бурей из Мананавы доносятся тяжкие вздохи, вечные стенания.
Мы шагали с Лорой, держась, словно влюбленные, за руки и наперебой вспоминая прежние времена. И я снова повторял обещание, данное ей давным-давно: настанет день, и мы отправимся в Мананаву, вместе.
Разве могли у нас быть друзья, единомышленники? В Форест-Сайде никто и не слыхал про Мананаву.
Все эти годы мы прожили в бедности, научившись относиться к ней равнодушно. Мы были слишком бедны, чтобы покупать новую одежду, а потому нигде не бывали, не ходили ни на какие обеды, ни на какие праздники. Мы с Лорой даже находили в этом одиночестве свою прелесть. Чтобы прокормить всех нас, отец поступил счетоводом в одну из контор дяди Людовика на Рампар-стрит, в Порт-Луи, и Лора возмущалась, что человек, ставший главным виновником нашего разорения и вынужденного отъезда из Букана, теперь кормит нас, будто из милости.
Страдали мы не столько от бедности, сколько от необходимости жить в изгнании. Я вспоминаю сумрачные дни в деревянном доме Форест-Сайда, холодную сырость ночей, шум воды, струящейся по железной крыше. Море для нас теперь больше не существовало. Лишь иногда, сопровождая отца в Порт-Луи или отправляясь с Мам в сторону Марсова Поля, мы видели вдали, между крышами доков и кронами деревьев, его синюю гладь, нестерпимо сверкающую на солнце. Однако близко мы никогда к нему не подходили. Мы с Лорой всегда отводили взгляд, предпочитая до боли в глазах разглядывать облезлые склоны Сигнальной горы.