Подойдя к собаке совсем близко, но так, что цепь не позволяла ей дотянуться до него, Тодор встал на четвереньки и принялся строить Альмире гримасы: показывал ей нос, высовывал язык, плевался и передразнивал ее.
— Гав-гав! Вау-у… Ты, конечно, хотел бы укусить меня, не так ли? Гав, гав!.. Вот мой нос, ну-ка — откуси! Что? Не можешь? Ах ты отвратительная дохлятина! Гав, гав… Ну, оборви цепь, оборви! Иди сюда, померяемся силами. Хватай меня за палец, на, вот он, перед твоим носом, на, возьми!
В приступе безудержной ярости Альмира вдруг оцепенела. Она перестала лаять и, казалось, образумилась. Задрав голову, она уставилась на стоявшего перед ней на четвереньках диковинного зверя, как бы с целью разглядеть его и обнюхать, а затем повернулась к нему задом и, следуя исконной собачьей привычке, с такой силой стала отбрасывать задними лапами песок, что залепила глаза, рот и уши этому животному в человечьем облике. Тодор с руганью отпрянул от собаки, проклиная ее за этот «достойный человека маневр». А пес спокойно направился в свою конуру и больше не выходил оттуда и не лаял, лишь тихонько скулил и лязгал зубами.
Тимар все слышал. Сон не шел к нему. Дверцу чердака он оставил открытой, чтобы в нее проникал свет. Стояла лунная ночь, и когда собака утихомирилась, кругом воцарилась мертвая тишина. Это была удивительная, необыкновенная, меланхолично-мечтательная тишина, только одинокие ночные голоса нет-нет да нарушали ее.
Сюда не доносился ни скрип арбы, ни шум мельничных крыльев. Это была тишина болот, островов и мелей. Лишь изредка к небу несся протяжный крик выпи — обитателя болот. Замирающим аккордом звучал в воздухе шум крыльев летучих мышей. И утихающий ветер играл на арфе, пробегая по ветвям и стволам тополей. Бекас вскрикивал в камышах, подражая плачу ребенка, жук-рогач с жужжанием шлепался о белую стену дома. Деревья тонули во мраке; в лесной чаще словно кружились в танце с факелами волшебные феи — то светлячки блуждали по гнилым пням. А сад был залит до краев серебряным лунным светом, и вокруг пышных бутонов розоватой мальвы роились серебристокрылые ночные бабочки.
Дивный уголок! Человек, проведший здесь хотя бы одну бессонную ночь, способен навсегда полюбить его и оставить здесь свою душу. Божественное уединение! Только бы не нарушил звук человеческой речи этой гармонии ночных голосов.
Увы, так оно и случилось…
Там, внизу, в двух маленьких комнатушках, люди тоже не спят, словно какой-то злой дух гонит от всех сон и покой. То и дело слышатся в ночной тиши тяжелые вздохи…
«Ах, боже мой, боже!» — вздыхает кто-то в одной комнате. «О аллах», — вторят ему из другой.
Нет, решительно нельзя заснуть!
В чем же дело? Почему людям не спится?
Размышляя об этом, Тимар вдруг поймал себя на мысли, которая заставила его вскочить с мягкого ложа. Схватив разостланный на сене плащ, он накинул его на плечи и спустился по приставленной к чердаку лестнице на землю.
Вероятно, не одному ему пришла в голову ужасная догадка.
Когда Тимар, стоя на углу дома, шепотом позвал: «Альмира!» — из дверей комнаты словно эхо отозвался другой голос, тоже окликнувший собаку.
То была Тереза.
— Что, не спится вам? — спросила она.
— А вы зачем зовете Альмиру? — вопросом на вопрос ответил Тимар.
— Не могу заснуть.
— Признаюсь, я вдруг подумал, не отравил ли пса этот… этот человек… Как-то уж слишком неожиданно собака замолчала.
— Я тоже об этом подумала. Альмира!
Пес вышел из убежища, помахивая хвостом.
— Слава богу — все в порядке, — проговорила Тереза. — Этот человек уже ушел: вон, топчан даже не разобран. Иди, Альмира, я отвяжу тебя.
Ньюфаундленд лег в ногах хозяйки и спокойно позволил снять с себя кожаный ошейник. Потом он мягко положил передние лапы на плечи хозяйки и благодарно лизнул ее в лицо. Повернувшись к Тимару, он поднял свою мохнатую лапу и с достоинством протянул ее шкиперу, понимая, что тот ему друг. Затем пес встряхнул головой, лег на спину, дважды перекувырнулся и спокойно разлегся на мягком песке.
То, что пес больше не лаял, было верным признаком того, что ненавистного ему человека уже нет на острове.
Тереза подошла к Тимару.
— Вы знаете Тодора?
— Да, я однажды встретился с ним в Галаце. Он явился на мое судно и вел себя так, что я никак не мог понять, кто передо мной: контрабандист или наемный шпион? В конце концов я прогнал его с судна. Вот и все наше знакомство.
— Почему же вам пришло в голову, что этот человек может отравить Альмиру?
— Скажу вам откровенно. Я невольно был свидетелем вашего с ним разговора там, внизу, — на чердаке слышно каждое слово, произнесенное в доме.
— Значит, вы слышали и его угрозу? Если, мол, я не дам ему денег, он донесет на нас, и тогда мы пропали.
— Да, слышал.
— Боже мой, что вы теперь о нас подумаете? В ваших глазах мы, наверное, преступники, бежавшие от страшной кары на этот пустынный остров? Или темные люди, занятые каким-нибудь тайным промыслом? А может, вы полагаете, что мы — семья разбойников, скрывающаяся от преследований грозных властей? Скажите честно, что вы думаете о нас?
— Ни о чем таком я не думаю, сударыня! Просто не хочу ломать над этим голову. Вы гостеприимно предоставили мне ночлег, и я за это очень вам благодарен. Ветер утих, завтра я отправлюсь дальше и навсегда позабуду то, что видел и слышал на этом острове.
— Нет, я не хочу, чтобы вы уезжали отсюда с таким чувством. Вы должны узнать всю правду. Не знаю почему, но я с первого взгляда почувствовала к вам доверие. Меня мучило бы сознание того, что вы уехали, подозревая нас в чем-то или даже презирая. Вот почему мне не спалось, да и вам тоже. Ночь такая тихая… я не могу удержаться, чтобы не поведать вам тайны моей горестной жизни. А вы уж рассудите сами. Я расскажу вам всю правду, только правду. И когда вы узнаете историю этого острова и нашей хижины, тогда вы не скажете то, что сейчас сказали: «Завтра я уеду и навсегда позабуду эту ночь», Нет, вы будете наведываться сюда из года в год, каждый раз, когда долг службы приведет вас в наши края. Вы не сможете проплыть мимо острова, не захотев отдохнуть с дороги под нашей тихой кровлей. Присядем же, и выслушайте историю этой хижины.
История жителей острова
Двенадцать лет тому назад мы жили в Панчове, где мой муж служил чиновником в городской управе. Его звали Белловари, Он был молод, красив, умен, добр, и мы очень любили друг друга. Мне было двадцать два, ему тридцать. У нас родилась дочь, которую окрестили Ноэми. Мы жили не богато, но зажиточно. Муж имел спокойную службу, хороший дом, чудесный фруктовый сад, землю. Я была уже без родителей, когда он взял меня в жены, и принесла в его дом все свое состояние. Жили мы тихо, в достатке.
Был у мужа закадычный друг — Максим Кристиан, отец того самого человека, который только что был здесь. Тодору тогда исполнилось тринадцать лет; это был подвижный, веселый, красивый мальчик, с острым, живым умом, Когда Ноэми еще носили на руках, мой муж и Кристиан дали друг другу слово поженить детей. И я так радовалась, когда мальчик брал руку моей малютки и спрашивал ее: «Ты пойдешь за меня замуж?» — а девочка весело смеялась.
Кристиан был купцом. Но не настоящим коммерсантом, знающим все тонкости своей профессии, а так, мелким маклером, который ведет дело вслепую: повезет — хорошо, не повезет — вылетит в трубу.
Ему всегда везло, и он полагал, что нет легче и проще ремесла, чем торговать. Весной он ездил по деревням смотреть, как поднимаются посевы, и в зависимости от этого заключал сделки с оптовыми торговцами на будущий урожай пшеницы.
Был у него постоянный заказчик, богатый купец Атанас Бразович из Комарома. Обычно весной Бразович давал в кредит большую сумму денег под поставляемое осенью зерно, и Кристиан был обязан по условленной цене загрузить пшеницей его судно. Этот промысел приносил Кристиану немалый доход. Но я уже тогда часто думала, что это не честная торговля, а сплошной риск. Как можно заранее брать деньги за то, чего вообще еще нет в природе? Бразович ссужал Кристиана большими суммами, и так как у того не было никакой недвижимости, кроме своего дома, то кредитор требовал поручительства. Мой муж с готовностью шел на это: он был состоятельным человеком да к тому же закадычным другом Кристиана. Легко жилось этому Кристиану! В то время как мой муж, бедняга, целыми днями корпел над письменным столом, тот посиживал себе в кофейне с трубкой во рту и точил лясы с такими, как он, дельцами. Но вот наступил страшный тысяча восемьсот шестнадцатый год, гнев божий обрушился на нашу землю. Весной по всей стране прекрасно поднялись посевы. Урожай обещал быть отличным, цены на пшеницу — низкими. В Банате купец считал себя счастливым, если ему удавалось заключить контракт на поставку пшеницы по четыре форинта за меру. Потом пришло дождливое лето, лило ливнем шестнадцать недель кряду, изо дня в день. Вся пшеница погнила на корню. В крае, который считался новым Ханааном, наступил голод. Осенью мера пшеницы стоила двадцать форинтов, да и за эту цену ее было не достать: земледельцы все начисто скупали на семенное зерно.