— О, Людовик, я тоже его любила…
Она зарыдала, и он, обняв ее за талию и прижав к себе, опустил голову ей на грудь. Так и стояли они, долго стояли, безразличные к тому, видит их кто или нет.
— Я тоже его любила, — не переставала повторять она сквозь рыдания.
Вернувшись к себе, она отпустила служанок и, достав заветную бумагу, грустно посмотрела на нее. Это стоило жизни Дюнуа, хотя у него этой бумаги не было. Ее ужалила мысль, что она тоже частично повинна в его смерти. Боже, какой ужас!
Ее комнату снова обыскивали и очень внимательно. Все ниточки, которые она специально разложила, были не на месте. Здесь будут искать снова и снова, она это знала. И все же решила, что лучше прежнего места не найти. Она снова сунула туда бумагу. Если шпионы Анны уже искали и не нашли, значит, и не найдут.
Погребальную мессу проводил Жорж. И, когда они потом возвращались с Людовиком, между ними шагал Дюнуа. Они слышали его грубый смешок и соленые шуточки. Никогда он не покинет их, так и будет вышагивать рядом.
Глава 20
Время шло, и Карл все больше и больше вживался в роль короля. Ему это нравилось. Но быть просто королем ему показалось мало, он захотел стать императором. Император Востока — вот титул, которого он домогался. Пустой, как блестящая погремушка. Этот титул ему предложила итальянская коалиция во главе с Людовиком Сфорца и продажным Папой Александром VI Борджиа в обмен за помощь в завоевании Неаполитанского королевства и войне с турками.
Дело в том, что неаполитанская корона некогда принадлежала анжуйским герцогам, а поскольку Карл VIII был наследником Анжуйского дома, Франция могла официально претендовать на Неаполь. В свою очередь, герцогов Анжу Людовик XI прибрал к своим рукам еще в 1475 году. Но, разумеется, между претензиями и обладанием лежала широкая пропасть. И вот эту пропасть Карл собирался преодолеть с помощью победоносной войны. К этому поощряла его и фаворитка Этьен де Веск. Да, да, фаворитка. Он уже настолько вошел во вкус королевской власти, что сподобился обзавестись и фавориткой. А что? Все, как у людей.
И начал он все, как и обычно, по-дурацки. Купил нейтралитет Максимилиана Австрийского, Генри VII Английского и Фердинанда Арагонского. И стоило это ему огромных денег и нескольких городов. Советы сестры и жены он игнорировал (вот до чего дело дошло). В него вселился дух завоевателя. Он будет вести свою армию от победы к победе.
Королева всему этому придавала внимания гораздо меньше, чем Анна, ибо душой болела за Бретань. Она считала — пусть Карл поведет армию в Италию, лишь бы не в Бретань, где снова намечался очередной мятеж.
А при дворе все только и говорили о предстоящем походе. Многие считали, что он принесет Франции славу и богатство.
Людовик, — а он по своему рангу и популярности среди герцогов считался второй персоной в государстве после короля, — сомневался в успехе кампании и не доверял союзникам короля. Он считал, что Карлу самому не следует вести армию в Италию. Это все равно что класть голову в пасть льва. Он искренне предупреждал короля не рисковать и не углубляться далеко на территорию таких коварных властителей, как Сфорца, Медичи и Папа Борджиа. Они начнут драться друг с другом за право захватить французского короля и потом потребуют за него огромный выкуп. Карл к этим предупреждениям Людовика не прислушался, считая, что тот сам хочет возглавить армию. У Людовика и в мыслях такого не было.
Двор спешно готовился к походу. Карл был на седьмом небе от счастья. Наконец-то он начал жить по-настоящему. Наконец-то. У него уже был сын и скоро будет еще один, он поведет свою армию к блистательным победам. Он стал настоящим королем, у него даже есть фаворитка. Королева не обращала на это никакого внимания, и наплевать ей было на триумф в глазах Этьен. Напротив, она почувствовала облегчение, освободившись от необходимости исполнять супружеские обязанности. А дни Анны-Марии тянулись долго, и наполнены они были горечью. Единственное, что ее согревало, так это сознание, что где-то на свете есть Людовик, что он ее любит. И вот так день проходил за днем, год за годом, и все без него, без него, без него. Долгое, какое-то тягучее время без него.
Анну Французскую тоже счастливой назвать было бы трудно. Не было у нее ни малейшего удовольствия, которое бы как-то скрашивало жизнь. Каждый раз, когда она видела Людовика вблизи Анны-Марии (а это случалось очень редко), глаза ее вспыхивали ревностью. Именно так смотрел когда-то он на нее. Она твердила себе, уговаривала себя, что ее чувства к Людовику, не важно — любовь это или ненависть, не более чем привычка. И она сама взрастила в себе эту привычку. Надо подавить ее, пока не поздно, пока она не погубила ее. Но Анна знала, что поздно, уже поздно, слишком поздно. Эта привычка, а может быть и не привычка, уже ее погубила. И ворочалась ночами Анна в своей постели, и ненависть сжигала ее. Она ненавидела Людовика и Анну-Марию. А прежде всего она ненавидела себя.