— Вы тогда играли на рояле.
Проходя под фонарем, она опять посмотрела на него снизу. Будто хотела обнаружить на щеке у него легкий тик.
— На большой террасе, где танцевали, — сказала она, продолжая шагать. — Бумажные фонарики…
— Вот это я точно забыл, — сказал он. — Может быть, вы меня с кем-то путаете. У меня пропасть двоюродных братьев, и все играют на рояле.
— Вы опускали руки на клавиши так, будто хотели сказать: "Вот как это делается!" — выпалила она и отвернулась. — Все равно я была от вас без ума.
— Были? От меня? — Он зажег спичку и сжал сигарету зубами.
— Нет… Да — и сейчас тоже! — резко сказала она, словно ее вынуждали отказаться от него.
Они дошли до маленькой станции, где шипел неугомонный маневровый паровоз, и пересекли черную улицу. Чтобы так соединилось прошлое с настоящим, подумал он, в моей жизни редко бывало — и вряд ли еще будет. Он взял ее под руку и отворил грязную сетчатую дверь "Ночного".
Пока он ждал перед стойкой, она села за столик у стены и обтерла лицо носовым платком. Он сам понес к столу чашки с черным кофе, а за несколько шагов улыбнулся девушке. Они сидели под календарем с картинкой, на которой лесорубы валили гигантские деревья.
Разговаривали они мало. Ей досаждала муха. Когда кофе кончился, Харрис посадил ее в такси — старый "кадиллак", всегда дежуривший у станции. Перед тем как захлопнуть дверь такси, он сказал нахмурясь:
— Спасибо… Очень мило с вашей стороны.
Девушка порвала платок. Она поднесла его к лицу и заплакала.
— Да что же тут милого?
И смущение на ее лице он запомнил.
— Что вы пришли… под дождем… посидели со мной… — Он захлопнул дверь, может быть, еще и от усталости.
Она старалась дышать тише.
— Только бы ваш приятель не умер, — сказала она. — Пусть он поправится.
Но наутро, когда Харрис проснулся и позвонил в больницу, ему сказали, что гитарист умер. Он умирал, пока Харрис сидел в ночном кафе.
— Убийца все-таки, — сказал мистер Джин, потягивая Майка за уши. — Самое обыкновенное убийство. Дуэлью это никак не назовешь.
Человек, которого звали Хныком, вину признал сразу. Он стоял выпрямившись, слегка поворачивал голову и чуть ли не улыбался посетителям. Взглянув на него раз, мистер Джин, пришедший вместе с Харрисом, вышел и хлопнул дверью.
Но спал ночью Хнык или бодрствовал, вразумительного ответа за это время он не нашел.
— Ну, я ударил, кто же еще? — сказал он. — Не видели они меня, что ли, ослепли?
Его спросили о том, кого он убил.
— Звать Санфорд, — стоя неподвижно и отставив ногу, сказал он, словно пытался вспомнить какую-то мелкую подробность. — Только не было у него ничего, и родни не было. Не больше, чем у меня. Мы с ним две недели назад сошлись. — Он обвел взглядом их лица, будто ища поддержки. — А нос задирал. Хвастался. Гитару таскал. — Он всхлипнул. — Это он придумал машину угнать.
Харрис, только что из парикмахерской, стоял на заправочной станции, где полировали его машину.
Машину и его окружало кольцо мальчишек в ярких рубашках навыпуск, а сзади стояли цветные мальчишки.
— Мистер Харрис, отмыли там кровь с руля и сиденья?
Он кивнул. Они убежали. Остался один цветной мальчик.
— Мистер Харрис, а вам нужна гитара?
— Что?
Мальчик показал на гитару, лежавшую сзади среди коробок с образцами.
— Гитара убитого дяденьки. Ее даже полицейские не стали брать.
— Не нужна, — сказал Харрис и протянул ему гитару.
Остановленное мгновение
Лоренцо Дау ехал по Старой Натчезской тропе, гнал скакуна во весь опор, и клич Божия странника "Мне души, души мне нужны!" — заглушая шум ветра, гремел в его собственных ушах. Он мчал так, будто нигде и никогда не будет остановки, спешил туда, где вечером ждали его проповедь.
То был час заката. Все спасенные им души и все не спасенные печальными тенями проступали в тумане меж высоких склонов лощины, они теснились в таком множестве, что, казалось, не протолкнешься, причем ни раствориться, ни обратиться вновь в туман они явно не собирались, и он даже испугался, сумеет ли вообще когда-нибудь сквозь них пробиться. Несчастные души, которые он не спас, были темнее и жалостнее, нежели души спасенные, но даже и среди спасенных при всем желании ему не удавалось разглядеть ни проблеска, ни лучика искомого просветления.
— Именем Господа, осветитесь! — вскричал он, пронзенный болью разочарования.
И тут вокруг него заклубились светляки — целым роем, вверх и вниз, взад и вперед, сперва один золотой проблеск, потом другой, — вспыхивали ярко, не то что поникшие, тусклые души. Значит, Господь указует ему, что он не видит света озаренных спасением душ потому лишь, что ему не дано его видеть, что его глаза более приспособлены разглядеть Божьих светляков, чем просветленные Богом души.