Этот экран и его влияние на прогресс человечества еще будет изучен и описан, мы же взялись разобраться в положении на книжном фронте — теперь это действительно фронт, — и потому вернемся к книгам по искусству. Они-то вперед всех прочих стали ускользать от взоров собирателей.
У книг ведь тоже есть своя иерархия, чиновная лестница, судьба, совсем как у людей, у человечества… Есть книги-нищие, есть неприкасаемые, есть возвеличенные громкой хвалой, есть книги, которые кормят, которые учат, трудятся на человечество, а сами — страшно глядеть, есть книги-мудрецы, книги врачеватели души и тела, книги-комедианты и книги-гипнотизеры, наконец, есть книги-карлики, книги-пигмеи, книги-великаны, книги раззолоченно-пустые и книги просто скучные, как бухгалтерский шкаф с инвентарной биркой…
А что до судьбы, то книги во все века лелеяли, ставили на божницу, жгли на кострах, продавали в рабство, искореняли, облачали в золото, приговаривали к конфискации, отправляли на вечное поселение, освобождали, объявляли памятниками…
В иностранном же отделе книги бывали самые лучшие, самые величавые. Как роскошно блестели они своими обрезами! И новым золотом, и старым серебром, и темной бронзой, и просто шелковистой гладью, белым глянцем, равного которому нигде не сыщешь. Такие книги напоминали о своих достоинствах самим звуком переворачиваемых страниц, как бы предупреждали, что их нельзя провинциально листать-муслить, каждый раз поднося палец к губам и оставлять свои дактилоскопические отпечатки. Книги можно было только открывать за верхнюю кромку с благоговением и бережением. Я уж не говорю, что эти книги облекались либо в картонный футляр, либо одеты были в лаковый яркий супер — тогда это также считалось модной новинкой.
И стоили книги недешево. Очень…
Но вы-то, читатель, возможно, знаете, что для коллекционеров и одержимых особым заболеванием — библиоманией, библиофилией — денежная сторона не бывает препятствием к обладанию. Деньги все равно находятся: их занимают, одалживают, выклянчивают у родителей, берут у друзей, жен, в кассах взаимопомощи, скаредно копят.
Был и есть такой в нашем городе, и давно уж ему за шестьдесят, и не женат он, и постоянно его место у букинистических развалов, на сборищах книжников, у столов филателистов — все видишь его желтую голову со впалыми ямами глаз, не голову — головенку, зимой и летом в кепочке-восьмиклинке. Роется он в книгах, что-то там нюхает, высматривает, листает хищно-нервно и, найдя, хватает с дрожью, несет потом куда-то в свое жилье, вышагивает тощий, как осенний репей, в латанном пиджачке: справили, может, еще родители к выпуску из гимназии.
Книги по живописи пленяли меня тем больше, чем казались недоступнее, и чем чаще уплывали в руки постоянных клиентов в солидных очках. Вот дошло время и об очках обмолвиться. Что такое очки? Прибор для исправления зрения, — скажете вы и ошибетесь сразу же. Нет-с… Не главное это назначение очков — это как бы их внутреннее содержание, а главное — и я давно понял это — они форма, завершение формы, если хотите… Нет, не будет у вас облика просвещеннейшего, постигшего высшие истины, если вы не обзаведетесь изощренно-модными окулярами с подпалинами, которые и призваны сообщать владельцам облик постоянной интеллектуально-нервной утомленности. Таких очков тогда еще не водилось, но были все-таки весьма солидные, профессорские, и как помогали очки их владельцам собирать книги, как влияли на толстую продавщицу, что и сам я уж подумывал, не достать ли где-нибудь такие же, но ведь никак не подошли бы они к моему шинельно-фризовому пальто, к зимней шапке из странного меха, больше всего похожего на коровий.
Книги из-под прилавка продолжали утекать своей чередой, я же пока довольствовался тем, что не брали взыскательные владельцы очков. Ни Лувра, ни Рембрандта, ни галереи Боргезе, ни Леонардо с Рафаэлем не перепадало мне. Книги эти были точно синие птицы…
Но однажды, подойдя к прилавку незадолго до перерыва, я увидел под сенью стеллажа в углу большой и замечательный по глянцевому лоску том. Titian — изящно обозначалось на корешке, точнее сказать, корневище этой книги. Тициан?! Неужели Тициан?
Даже дух перехватило.
— Э… э… Покажите мне… Пожалуйста… Вон ту, — указал я продавщице, сомневаясь, как назвать. Если Тициан — хорошо, а вдруг нет, — вдруг Титиан какой-нибудь, действительно, о котором я слыхом не слыхивал? Скажешь: покажите Титиана, и опозоришься навек в глазах продавщицы, — она с некоторых пор все-таки стала оказывать мне слабые знаки внимания, как самому верному рыцарю ее отдела.
На сей раз продавщица достаточно выразительно оглядела меня. Она сообщила своему взгляду весьма порядочную порцию презрения, почти возмущения, скепсиса, снисхождения и не знаю еще каких оттенков сходного качества — все там было, поверьте. Думаю, что Тициан был уже отложен и обещан, а продавщица лишь забыла убрать его в более укромное место. Милая эта женщина вдобавок к своим габаритам была рассеяна ужасно, часто путала цены, чеки, проторговывалась, вечно у нее чего-то недоставало, и она спорила о недостаче прямо за прилавком, куда являлся из закутка-предбанника сам директор магазина, веселый человек, похожий на лысого библейского дьявола — не хватало ему только рогов да хвоста.
Блеснув передо мной красотою съехавших чулок, продавщица нехотя протиснулась в угол и подала мне книгу, по праву первородства уже предназначенную кому-то, а тут — случайному в мире искусства, почти нахалу. Все это я еще раз прочитал уже на спине женщины, пока она вылезала из разваленных по полу книжных груд. Когда же она снова обернулась ко мне, я увидел, что на лице ее держится надежда на несостоятельность покупателя. Том был очень тяжелый и стоил по тому времени немыслимо дорого. Но как бы ни была велика цена, я твердо решил книгу взять, в моем кармане лежала сумма достаточная, чтобы купить три таких книги — полумесячная учительская зарплата…
Сердце мое билось сильно не только по причине веской стоимости, скорее сейчас я уподобился охотнику, — он выследил редкую крупную дичь, и вот она уже близко, уже на мушке, и только бы ружье не осеклось, только бы… А может, такое же ощущение испытал путешественник-неудачник, приставший к острову, где он не ожидал встретить никого, и вдруг оказался лицом к лицу с величавой красавицей — она вышла из кустов ему навстречу, сияя собою, и он уже понял, что ему не надо ни с кем соперничать, делить счастье и уходить посрамленным. Не знаю, откуда пришла эта мысль-сравнение, но она была точно такая, когда я быстро-наспех перевернул несколько страниц, и передо мной мелькнули какие-то женские лица, а в ухо уже дышали, к книге тянулись и вообще выражали кто нетерпеливое желание дождаться, чтобы я выпустил книгу из рук, а кто-то смотрел с напускным равнодушием, а сам ждал, как хищник: «Ну, выпусти, выпусти ее, задумайся хотя бы…» И если бы я выпустил книгу, с ней было бы то же, что со всеми красавицами — их выхватывают и, улыбчиво оглядываясь, уводят навсегда…
Как можно тверже сказал продавщице: «Я беру… Заверните…» Иллюзии распались. Я пошел к кассе. Но там сидела старуха-пенсионерка и до того неторопливо считала, шлепала штампом, ворчала чего-то под нос, что к ней собралась порядочная и нетерпеливая очередь. А я стоял и оглядывался на прилавок, все казалось — вот-вот перехватят мою книгу самолюбивые, ни стыда, ни совести, знатоки. Перехватят и будут тебе опять улыбки-ухмылки.
О, эти улыбки-ухмылки коллекционеров-пат-рициев над начинающими плебеями… И обидны донельзя, и возразить нечего, точнее, нечем. Убедился — для всякого рода ценителей, накопителей и знатоков предметов искусства главный авторитет в общем не ты сам, каких бы знаний ни набрался, а то, чем ты владеешь, твое собрание, коллекция.