— Нет, Салымончик. Поешь ты, конечно, красиво, но ради твоей репутации я лишнего греха на себя не возьму. Своя рубаха… сам знаешь.
Загонял Зубров батальон, замучал. Никого утром сам не будил. Гуляет себе вдоль эшелона: вдруг морда какая мятая с головной болью из окна высунется. А тут и Зубров:
— А ну-ка, голубочек, выгляни в окошко. Красавец. Эх, морду-то тебе как перекосило. А тепловоз-то у тебя весь грязью зарос. Да встань, мерзавец, ровно, когда с тобою командир говорит. Морда твоя уголовная. Из-за тебя что в батальоне случилось? Ты ж, гад, вчера всю смуту начал. Не помнишь, мозги орудийным нагаром законопатило? Уж я тебе их почищу. В общем, так. Три часа тебе времени, на весь твой тепловоз, вычистишь, в порядок приведешь, Салымону доложишь. Бойся ему не угодить! Боишься? То-то. Что? Людей надо на регулировку дизелей? Людей дам. Таких же мерзавцев и дам, вроде тебя. Как работу завершишь, найдешь меня и доложишь лучший способ, как я тебя могу покарать за твое вчерашнее. Да фантазию включи. Иди!
— Есть!
— Эй ты, ага, ты. Ко мне! Да строевым. Строевым! Вот так. Что ж ты, братец, ночью-то натворил? Теперь тебя даже Лефортовская тюрьма на исправление не примет. Кашу ты какую заварил. Не ты? А кто? А мои сведения все на тебя указывают. Ладно. Вымоешь котлы на кухне, Тарасычу доложишь, себя в порядок приведешь. Если Салымон на тебе одну пуговицу нечищеную найдет, сам знаешь.
— А, Тарасыч, иди сюда. А что, Тарасыч, у нас завтрак сегодня запаздывает? Что случилось? Голова болит? С чего бы это?
Знает Зубров, что сейчас к каждому индивидуальный подход нужен. Знает, что сейчас каждого немедленно после пробуждения надо брать в ежовы рукавички. И берет каждого. Знает Зубров, что нельзя сейчас дать времени на раздумья и праздные разговоры. И не даст. И уж вдоль эшелона забегали люди, заспешили. Всем машинам — мойка, чистка, технический осмотр. Оружию — полная разборка. Боеприпасы — пересчитать, вычистить, переложить. Вымыть вагоны. Окна выбитые заделать досками и мешками с песком — впереди кто знает, что ждет. Мертвым могилы вырыть надо. Раненых бинтовать. Знай себе Зубров покрикивает. Каждому — срок короткий, каждому — заданье непосильное, каждому приказ: придумать себе кару позатейливей.
Построил Зубров батальон перед закатом. Опять задождило, но блестит батальон, сияет. Только поменьше размером стал. Зубров на ящике патронном сидит. Рядом к телеграфному столбу Чирва-Козырь пристегнут. Салымон с антенной. Суд.
— Подсудимый Чирва-Козырь, приказывал ли вам гражданин Салымон остаться?
— Нет.
— Салымон?
Опустил Салымон глаза. Молчит.
— Так, мне все ясно. Сержант Салымон, вы приказа остаться не дали. Не имеет права офицер наказывать сержанта в присутствии солдат, но я использую чрезвычайные свои полномочия. Сержант Салымон! За потерю управления объявляю вам замечание!
— Есть замечание!
— Самое первое взыскание за всю службу?
— Самое первое, товарищ полковник!
— Вот так, чтоб не расслаблялся впредь. А теперь обратимся к Чирве-Козырю. Так, значит, Салымон не приказывал остаться?
— Не приказывал!!!
И увидел вдруг полковник Зубров наглость в глазах своего беглого водителя и в голосе ее же почувствовал. Но сдержал себя Зубров.
— То, что Салымон не приказывал остаться — это понятно. Но у тебя-то своя голова есть? Воровать золотые монеты ты сумел и без постороннего приказа. Был ты солдат, а стал ты вор… — тут Зубров не договорил, и только услышал команду Салымон, и выполнил ее, рубанув антенной Чирву-Козыря по хребту. И только тогда осознал он зубровскую команду: БЕЙ. Рванулся Чирва-Козырь под ударом вверх по столбу и обвалился вниз к основанию. Подивился в который уж раз Зубров силе Салымонова удара и обратился к батальону:
— Всех вас судить надо, но осудил я только одного: у него преступление с умыслом и подготовлено заранее. А вас, каждого, пусть совесть судит, если у кого она есть. Не сужу вас и потому, что первый виновник — я сам. Я повел вас на великое дело, на великие жертвы. Но меня обманули. Я повел вас страну спасать. Но не спасение родине мы везли, а мыло, да и то украли его еще до того, как мы контейнер получили. Судить меня надо. Требую судить меня. Требую самой страшной себе кары. Но прошу…
Тут Зубров снял с себя шлем, снял портупею с оружием, бросив рядом, сделал шаг вперед и опустился перед батальоном на колени, прямо в грязь:
— Но прошу месяц сроку. Планов своих вам открыть не могу. Прошу верить… Если через месяц не искуплю свой и ваш позор, то тогда и судите меня. Салымон любой ваш приговор исполнит.
Опустил Зубров голову непокрытую. Мелкий дождик ее сечет. Молчит батальон. Как-то и неловко. А что сказать-то?