Покупай, кому говорят! — рыкнул на него Николай Михайлович, — Неоткуда здесь добротным вещам взяться! Нету здесь еще хозяев, одни госпитаки!
Этим местным словцом, слышанным Колей еще на Уссури, обозначалась здешняя голытьба, неприкаянные души, оставленные в Уссурийском крае волею судеб или соблазненные пособием в 130 рублей для остающихся здесь на жительство. Таких госпитаков было в местном русском населении куда больше, чем крестьян, и тем последним много доставалось от них. Коля с болью вспомнил Уссури, Настасьины отчаянные глаза. К горлу подкатил комок, он сглотнул.
— Как скажете. У русских вообще ничего брать нельзя. Разве только легавую, — тут, как вы и сказывали, капитан «Алеута» верную наводку дал. Продают нам молодого кобеля, настоящего легавого, без примеси. Не шерсть — шелк натуральный. Завтра иду забирать!
Хорошая новость, — Николай Михайлович широко улыбнулся. — Всю дорогу от самой Шилки думал, где б хорошую собаку достать! На Уссури и смотреть на этих несчастных псов больно, на Ханке собаки неплохи, да все больше лайки, повадка у них иная, и брехливы больно, а тут такая удача! Сам завтра с тобой пойду! Не могу устоять, хочу чтоб носом мокрым мне в ладонь тот щенок ткнулся, чтоб за хояина признал! А что с остальным?
Манзы китайские тоже дерут три шкуры, но в манчжурском Чун-Хуне, по слухам, можно раздобыть сносных к дороге лошадей. Ремни и веревки могу взять у корейцев, там они на полкопейки дороже, а вот пропускная бумага может на целых десять дешевле выйти, если у тех же китайцев купить. Только вот беда — нельзя тащить ее за собой в зиму, придет же в негодность…
Покупай, а я уж разберусь, как быть, — махнул рукой Николай Михайлович и разбраженно дернул себя за чуб, — Чорт знает что! Месяц уже сидим тут! Можно уже корни пустить со скутотищи. Одно спасение — верный брат мой штуцер да гон у оленных. И какой! Эх, как на рассвете гремит лес от изюбров, Коля! Век бы слушал!
Коля улыбнулся. Он знал, что стоит Николаю Михайловичу заговорить хотя бы об охоте, это сразу его возвращает в хорошее настроение. А уж если после рассветной вылазки придет окровавленный, счастливый, да кивнет, — мол, берем волокушу, идем забирать добычу, — так тут и все ему нипочем. Счет деньгам Николай Михайлович на самом деле не любил: как человек легко увлекающийся во всем, с деньгами обращался то излишне скупо, считал их до копейки, а то, наоборот, не обращал на них никакого внимания, спокойно наблюдая, как они утекают. Это последнее случилось с ним в Новгородской гавани, и Коля был принужден даже взять дело в свои руки. Как оказалось, Николай Михайлович только вздохнул с облегчением и со всем освободившимся рвением предался охоте и беседам с местными охотниками, от которых и впрямь можно было разузнать пропасть интересного.
Однако и здесь Николай Михайлович мало помалу заскучал, и вот уже снова рвался в дорогу. 16 октября он, Коля и двое солдат, на шести вьючных лошадях покинули гостеприимный залив Посьета, чтобы пройти пешей тропой во Владивосток, а оттуда в гавань Ольги, где имел Пржевальский служебное задание. Солдаты вели лошадей, Николай Михацлович шел впереди с ружьем, а Коля замыкал шествие вместе с Ласточкой — так Николай Михайлович назвал купленную молодую легавую суку. На нее оба путешественника не могли нарадоваться — сноровистая, сильная, отлично выученная, — одним словом, Ласточка! С первого дня она признала в Николае Михайловиче строгого хозяина, а в Коле — наперсника и друга и теперь резво бежала рядом, время от времени забегая вперед и проверяя, не позовет ли хозяин поохотиться.
Путешествие предстояло непростое, однако весь этот месяц погода была такой теплой и ласковой, непохожей на привычные Коле байкальские ветра, что Коле казалось, — это будет длиться всегда. Неяркое, но приветливое солнце, тихая вода залива… О, как он будет вспоминать эти безмятежные дни!
Вьючная тропа прихотливо вилась вдоль побережья, куда плавными рядами увалов или отвесными утесами обрывались отроги гор. Сопки, поросшие лесом, сменялись долинами рек, оканчивающихся у побережья маленькими пустынными плесами.
Дыхание моря сказывалось густыми туманами, повисавшими с вечера почти до полудня, а иногда и снова до заката. В такие дни сырело все, — одежда, седла, сухари, порох. Вещи приходилось сушить под навесами у костра, так что Николай Михайлович и Коля однодневный запас сухого пороха, трут и огниво носили под рубашками и шубами, у тела.