Распорядок дня установился безмолвно, сам собой. Вставали с рассветом. После завтрака Николай Михайлович и Коля оставляли солдат с лошадьми и уходили вперед. Потом сходили с тропы и шли вместе или разделялись с тем, чтобы больше увидеть или подбить дичи, которой здесь тоже хватало с избытком. Крупные звери вроде коз, аксисов или изюбров так близко к побережью подходили редко, а вот фазанов было великое множество, — иногда они попадались даже на самой тропе, перебегая ее буквально под ногами у охотников.
Почтовая тропа, выбранная Николаем Михайловичем, была проложена от Новгородской гавани к селению Раздольное на реке Суйфун. От Раздольного Николай Михайлович хотел дальше идти к Владивостоку, а оттуда уже в гавань Ольги берегом. Дорога была не сказать чтоб очень хороша, — о колесном экипаже или даже телеге и думать нечего, но по щебнистой земле лошади шли хорошо. Кроме того, на стасемидесятиверстном пути до Раздольного установлены были шесть почтовых станций, куда можно было обратиться за каким-то мелким ремонтом и переночевать. Потому первая часть путешествия протекала быстро и без приключений. Было еще относительно тепло, но надоедливая мошка теперь уже не вилась вокруг путешественников густыми тучами, и вечера проходили спокойно и приятно. Захваченные в дорогу сухари и просяная каша разнообразились стараниями охотников ежедневной дичью, а, если случалось встретить на пути ручей или речку, то и изумительной на вкус красной рыбой, которая как раз сейчас шла на нерест.
Рыбную ловлю Коля любил, и случалось им с отцом ловить и на Байкале, и на Лене, но что же творилось тут! Рыба шла, трепеща, сплошным серебристым потоком, и порой заходила в такие маленькие речки, что спинные плавники огромных горбуш торчали над водой. Николай Михайлович бил их, за неимением невода и уды, из ружья, а однажды Коле удалось схватить огромную рыбину прямо руками. Это удивительное путешествие давалось горбушам нелегко, — вся пойманная рыба была с поломанными плавниками, с брюхом, покрытым язвами от острых камней. Зато как вкусны были поджаренные на костре сочные розовые ломти, посыпанные крупной солью! Иной раз рыбы было так много, что ее даже не потрошили, вырезая сочные спинки и оставляя в брюхе икру.
Не только путешественники лакомились этой легкой добычей. Вблизи поселений везде они видели плетенки, набитые до отказа, а раза два или три случалось им видеть и медведей, которые, зайдя в реку, били рыбу лапами и вытаскивали на берег.
На одной из казачьих постовых станций, где довелось им остановиться, Николай Михайлович решил задержаться на денек, чтобы посмотреть на ловлю изюбров и коз на зесеках, устроенных неподалеку. Обычай этот, как рассказывали казаки, был в ходу у местных инородцев и оказался очень добычливым. Рано поутру отправились они с местным казаком Степаном Ильичом на засеку, которая пролегала от станции в паре верст. Казак тот сначала показался Коле после хорошей драки, до того у него была раздута щека. Коля пьяниц и драчунов не любил, а потому казака сторонился и демонстративно в его сторону пофыркивал.
Засека представляла собой стену из валежника высотой в человеческий рост, в которой на расстоянии ста сажен выкапывались ямы, прикрытые тонким слоем хвороста. Не имя возможности перебраться через валежник, олени и козы шли вдоль него, пока не натыкались на просвет, и прыгали, проваливаясь в яму. Иногда, по словам казаков, в такие ямы проваливались и кабаны, и даже тигры. В первой же яме нашли убитую козу, наполовину обглоданную.
— Медведь, — покачал головой казак, оглядывая уже несвежую тушу, — Экие шельмы! Сколько раз выходило находить объедки, а чтобы сам медведь попался — ни разу не видал! Здешние охотники говаривают, случалось даже, медведь сначала приносил бревно и опускал в такую яму, чтобы потом выбраться без помехи! Умен мишка, нечего сказать!
Две других ямы оказались пусты, а вот в третьей Ласточка издалека учуяла и принялась облаивать попавшего в ловушку изюбра. Почуяв людей, зверь принялся биться так, что подойти к нему было никак нельзя. Николай Михайлович вскинул было штуцер, но Степан Ильич вдруг поманил к себе Колю:
— Ну-тка, малец, не желаешь ли подстрелить красавца из моего ружьишка?
Ружье было самого древнего устройства, фитильное. Коля из таких ни разу не стрелял, но как же удержаться! Ружье было средней длины и имело короткое ложе вроде полки у пистолета. Замок состоял только из курка, спуска и пружины, прикрепленной на внешней стороне. С помощью Степана Ильича Коля насыпал на полку порох, и вставил туда зажженный фитиль, который, попадая при спуске курка на полку, воспламенял заряд. Коля едва успел прицелиться, как грохнул выстрел. В густом клубе дыма он даже ничего не понял от ослепительной боли, обнявшей щеку. Отдача была так сильна, что его сбило с ног. Кашляя и шатаясь, Коля поднялся с земли, дрожашими руками отдал ружье. Щека у него на глазах вспухала, превращаясь в точную копию той плюхи, что красовалась, уже слегка пожелтев, на лице Степана Ильича. Оленю этим зарядом (потом выяснилось, что в такие ружья обыкновенно засовывали сразу пять-шесть пуль) начисто оторвало голову, а Николай Михайлович хохотал, схватясь за бока, при виде Колиной физиономии: