Долина Лифудина вид имела совершенно дикий и напрасно Коля с надеждой выглядывал дымок человеческого жилья. Ничего! С тяжелым сердцем спустились в долину. Река почти стала, но кое-где еще виднелась быстрая черная вода. Лес по ее берегам был очень густой, несмотря на то, что тут и там к крутому берегу выходили довольно высокие утесы. Потащились вверх по течению по едва заметной, давно не хоженной тропинке, на которой, за исключением тигриных, не нашли никаких следов.
Ночевали снова в лесу. Лошади и те жались к костру. Ужинали, сидя спина к спине, обвернув ноги палаткой, еле держа кружки с горячим чаем негнущимися пальцами. Есть что-то совсем не хотелось. Потом легли вокруг костра на лапник, замотались овчинными шкурами, но сна на таком морозе толком не было. Ласточка легла в ногах у Коли, тоже зарылась в овчину по самый нос, и ногам стало чуть-чуть теплее, — так, что Коля, наконец, заснул. Однако сна толком не выходило. Были какие-то мутные обрывки… река, высокий берег и девушка в белой рубашке, летящая в воду с утеса… Коля бежит к ней, лежащей на воде лицом вниз, переворачивает, и видит широко раскрытые, невидящие моховые глаза…
И еще два таких же ужасных дня прошло, прежде чем они встретили первое человеческое жилье. Коля, ей-богу, не помнил в жизни своей большей радости, чем та, которую он испытал, увидев за деревьями поднимающийся к ясному голубому небу белый столб дыма.
На перевале он все же, похоже, застудился, и чувствовал себя неважно. Волнами накатывала слабость, но Коля понимал, что сделать пока ничего нельзя, и Николаю Михайловичу решил ничего не говорить — авось и отпустит.
Манза, живший тут, неплохо говорил по-русски и объяснил, что неподалеку находится китайская деревня Нота-Хуза, а оттуда всего двацать пять верст до телеграфной станции, расположенной в устье Дауби-хэ. Услышав это, Николай Михайлович воодушевился:
— Если поторопимся, успеем к 31-му декабря дойти туда. Проведем Новый год среди своих! Надо дойти! Нет, нельзя не дойти, братцы!
Поэтому в Нота- Хузе задерживаться на стали, продвигаясь по Лифудину, а потом по Ула-Хэ и ночуя в фанзах, если они попадались на пути. Коля, признаться, чувствовал себя все хуже, озноб сменился кашлем, который он старался сдерживать, не желая, чтобы его спутникам пришлось из-за него задержаться и встречать Новый год в лесу.
Однако, несмотря на это, мечтам их не суждено было сбыться. 30 декабря уже было выступили, но началась метель, и о том, чтобы добраться до телеграфной станции по узенькой, утопающей в полуметровом снегу тропинке не могло быть и речи.
С тяжелым сердцем Николай Михайлович велел возвращаться. Много позже Коля прочтет в его дневнике:
«Незавидно пришлось мне встретить нынешний новый год в грязной фанзе, не имея никакой провизии, кроме нескольких фунтов проса, так как все мои запасы и даже сухари, взятые из гавани Св. Ольги, вышли уже несколько дней тому назад, а ружьём при глубоком снеге ничего не удалось добыть.
Теперь, когда я пишу эти строки, возле меня десятка полтора манз, которые обступили кругом и смотрят, как я пишу. Между собой они говорят, сколько можно понять, что, вероятно, я купец и записываю свои покупки или продажи.
Во многих местах вспомнят сегодня обо мне на родине и ни одно гадание, даже самое верное, не скажет, где я теперь нахожусь.
Сам же я только мысленно могу понестись к своим друзьям, родным и матери, которая десятки раз вспомнит сегодня о том, где её Николай.
Мир вам, мои добрые родные и друзья! Придёт время, когда мы опять повеселимся вместе в этот день! Сегодня же, через полчаса, окончив свой дневник, я поем каши из последнего проса и крепким сном засну в дымной, холодной фанзе…»
Но тогда, с трудом держать на ногах, Коля мечтал лишь лечь и спать, спать, спать… И хотелось бы никогда не просыпаться.
— Коля! Коля, очнись!
Кажется, это Николай Михайлович. Его лицо качается, плывет. Коля полулежит на холке лошади. Его поминутно бьет сухой, лающий кашель, руки вяло висят вдоль тела.
— Что же ты не сказал мне, что болен, дурак! — Николай Михайлович грозно сдвигает брови, но Коле не страшно. Ему все равно. Только в груди словно бы раскрылась кровавая рана, и в эту рану кто-то сыплет и сыплет солью.
Новый год… встретить хотелось… по-человечески… — все же хрипит он.
Дурак, вот дурак! А теперь тебя тащить больного, с риском еще сильней застудить! А есть ли хоть в Бельцово, на телеграфной станции, лекарь?