Подумал тогда Никифор, что дураком прикидывается сибиряк, но промолчал. Двоим бежать со стройки сподручнее. А бежать все равно надо.
На другой день он долго искал Якова на стройке, ходил от бригады к бригаде, залезал в котлованы, спрашивал:
— Дубонос, часом, не у вас?
Отвечали весело:
— Не водится. Дубонос — птица южная. В Киев поезжай, старый. Там и спросишь.
Вылез Никифор из котлована, огляделся: версты на четыре растянулись строительные площадки, людей копошится на них не одна тысяча. Легче иголку найти в стоге сена, чем Якова здесь.
Только через две недели увиделись они. Никифор шел из церкви и завернул по пути в гости, к знакомому солевару. У него сидел Яков, за столом, пьяный, и уговаривал хозяина:
— Ты мне поверь. Слово старателя крепкое!
Хозяин принес еще бутылку самогона. Никифор подсел к ним и спросил Якова:
— Уходишь?
— Не могу больше…
— Понимаю. Только куда уйдешь? Власть одна…
— Меня власть не касается… Весна скоро, старик. Из лесу смолой потянуло.
— Смолой, та-ак. — Никифор наклонился к нему. — Говори смело, не бойсь. Сам я уходить надумал отседова.
— Цыц! — рявкнул Яков, стукнув кулаком по столу. — Рассказывать буду… Попал я на Каму вашу по дурости и дошел, надо сказать, до бурлацкого положения, солью пропах, как селедка… Нанял меня в Перми хранцузский инженер золото да алмазы искать по таежным речкам. Было это до германской войны еще… Остановились мы, помню, в конце лета на речке Сорочий Ручей. Хранцуз наш прищурился, подергал себя за крючковатый нос и велел избушку ставить, на манер сибирской зимовки. Дело нам привычное — поставили, на моху, крепче избы. Обошел инженер нашу избушку, записал что-то в книжку себе и сказал: «Спасибо, господа, за труды. Завтра уходим»… Думаю себе однако: хитрит хранцуз, не зимовка ему нужна, а примета в тайге. На другой день едва рассвело — я к речке. Встал на колени, захватил пригоршню песку с самого дна, гляжу — два золотых таракана лежат… Кожа у меня на руках дубленая, мягче на подошвы ставят, а тараканов чувствую, тяжелые они, гладкие… Солнце поднялось, а я все на коленях стою перед Сорочьим Ручьем, не могу встать и только, будто прилип. Хранцуз меня, однако, в чувство привел, оттащил от речки. Оттащить оттащил, но колдовство снять ему не под силу…
Тогда и сговорились они бежать со стройки на Сорочий Ручей. В лесу жить, без командиров… На себя работать.
Который раз вспоминал Никифор обо всем этом, каждое слово Якова подолгу в уме держал, так и сяк поворачивал, а решить не мог — на счастье свел его господь с угрюмым старателем, или дал всевышний промашку?
За раздумьями не заметил, что лес кончился, что вышли они на старую гарь. Растянулась она вдоль реки верст на десять, как море зеленое. Пробежал ветер белесой волной по зеленому морю, ополоснул лицо Никифору, унес думы. Легче стало на душе у старика, догнал он Якова, за плечо тронул.
— Прости, ради Христа…
— Ладно уж. Отстань, — буркнул сибиряк.
Перед самой речкой поднимался стеной ивовый ерник, густой и путанный. Яков, видно, еще издали приметил лаз и нырнул в него. Никифор не полез за ним, сел отдыхать на мягкую траву. Сидел он по-стариковски неловко, вытянув уставшие ноги, слушал, как плещется вода о прибрежные камни, как треплет ветер листья… Сладко пахла налитая соками трава. Мужики сейчас к сенокосу готовятся: телеги мажут, литовки отбивают. В хорошее лето он с двумя батраками возов пятьдесят сена ставил. Скота было много… Завидовали мужики ему, кулаком считали…
— Был кулак, да разжался, пустая ладонь осталась, — сказал вслух Никифор и стер рукавом набежавшие слезы.
Неожиданно появился Яков.
— Чего сидишь! — закричал он. — Давай! Расстаться не можешь со своим золотишком?
Старик, не вставая, снял с шеи красный холщовый мешочек, покачал его на руке и бросил Якову.
Яков поднялся версты полторы вверх по бурной речке, спрятал лодку в кусты и сел отдохнуть под старую липу. Сколько раз сбрасывала она листья. Желтые, серые, красноватые — их было много тут… Там, где они лежали кучами, трава не могла подняться, а одинокие — висели на зеленой траве как высохшие цветы.
Яков сидел недолго, надо было идти: до озера еще верст двенадцать, а дорога — хуже не придумаешь. У реки густая осока и дудочник выше пояса, в старом лесу, где сыро, — там завалы да кочки, на сухих местах сквозь вереск не продерешься.
Он пошел берегом. Густая высокая трава еще не просохла, скрипела под ногами.
Солнце ползло к западу, Яков шел туда же. Трава хватала за ноги, мешок за спиной стал тяжелым, давил к земле. А много ли было в нем: семь пресных лепешек из кислой ячменной муки, два вяленых окуня, да неощипанная тетерка.