Кузьма спустился к ручью, когда они уже умылись.
Хозяйство у Якова было большое, сразу и не поймешь, что к чему… На берегу глубокой ямы с мутной желтой водой, стоял деревянный ящик, сбитый из толстого неровного горбыля. На ящике лежал ржавый лист железа с дырками.
— Это грохало, — сказал им Яков.
На грохало из желоба падала вода и стекала в ящик, а из ящика по неглубокой канаве бежала к ручью.
Яков поднял грохало. На дне ящика ребята увидели поперечные валики.
— Они золото и задерживают. Не дают ему с водой в канаву убежать. Ну, вот, молодцы… А сейчас берите лопаты и за дело.
Они носили песок из ямы в ведрах, сыпали его на грохало, а Яков командовал водой — то прибавлял, то задерживал ее, отводя желоб в сторону.
После обеда Яков стал «доводить». Он снял с ящика грохало, и они увидели на дне, перед каждым валиком черный песок. В песке желтели крупинки золота. Яков присел, достал из-за пазухи щетку и начал щеткой осторожно мутить воду. Из желоба лилась вода, подхватывала черный песок и уносила в канаву.
Когда Яков выпрямился, на дне ящика блестело только золото, черного песка не было.
— А тут его мало, — сказал Сенька. — Я думал…
— Думал, пригоршнями будешь золото собирать!
— Он стихотворения пишет, дядя Яков. Вы не сердитесь.
Яков промолчал, отвел воду от ящика, подал Кузьме березовую лопатку и сказал:
— Подбирай осторожно. Не горячись… Золото аккуратность любит.
Три дня прожили ребята на Сорочьем Ручье, работали от зари до зари. Намытое золото Кузьма ссыпал в платок, завязывал и спускал в сапог.
На четвертый день ребята утром распрощались с Сорочьим Ручьем и двинулись в обратный путь. Яков проводил их до Глушихи, перевез на лодке, высадил у старой липы и сказал:
— Не забывайте… Может, в гости наведаюсь…
Яков уехал, а они опять шли по знакомой тропке, среди цветущего дудочника. Потревоженные шапки серых цветов осыпали их семенной пылью.
ЭПИЛОГ
Осень 1960 года на Урале была сухой и холодной. Белогривые волны лизали берег, вместе с глиной уносили желтые листья, крутили их и топили на глубокой воде. Камское море угрюмо шумело под неласковым северным ветром.
Но осеннее солнце было еще теплым и приветливым. Крутые лесистые берега красивы в своем ярком наряде.
Пассажиры не уходили с верхней палубы.
Волны бились о железный корпус парохода и скатывались, беззлобно шипя, за корму. Пароход шел в верховья Камы, по старому руслу, огибая невидимые, залитые водой, острова и веретии.
Пятнадцать лет собирался Иван Васильевич съездить на родину, показать сыну белый каменный город, выросший в глухой северной тайге, но все не мог никак выкроить время для поездки. Сын посмеивался и называл его город «легендой розового детства»… Странный сын рос у него.
В его годы Иван Васильевич детство не называл розовым. Проще все было… Он хорошо помнил, как вернулись они из тайги. На Сорочьем Ручье мыли золото и думали, что их с музыкой встретят. А вышло не так — с вицами их встретили матери, Сеньке досталось больше всех. Но зато на другой день пригласили их в клуб, на комсомольский вечер…. Хвалили там, называли «героями пятилетки»… Выступил и отец его на том вечере. Собственно, выступления не получилось… Вышел седой человек на сцену и сказал: «Дети мои! Берегите искры революции, не дайте им остыть на ветру»… Больше, кажется, отец ничего и не сказал, разволновался сильно… Отца уже нет. Нет хорошего человека, светлого, доброго старика. Погиб под Москвой в сорок втором году Дима…
Стало холоднее к вечеру. Пассажиры разошлись по каютам. Иван Васильевич остался на палубе. Сейчас покажется село с высокой старинной церковью. Он бывал в нем. Сюда спускались они на лодке и ходили с сельскими ребятами за малиной. Сенька не любил собирать ягоды… Смешной старый друг. За неделю до отпуска Иван Васильевич получил от него письмо и сборник стихов. Семен писал: «Ступишь на родную землю, поклонись на четыре стороны и отругай Кузьму — пусть он почаще пишет». На сборнике была дарственная надпись: «Ване, инженеру — от Сеньки, поэта»… Сборник в тот же вечер Иван Васильевич прочитал весь, вслух. Стихи Семена жене понравились, а сыну — нет. Не понравилось и это стихотворение…
— Папа!
Иван Васильевич вздрогнул. Стыдно — размечтался вслух, даже стихи читал. Хорошо, что людей нет на палубе. Сын подошел ближе, встал рядом, такой же высокий, но еще нескладный, угловатый.