Ребята перелезли через огород. Широкая зеленая улица спускалась к Каме.
Они пошли по желтой дорожке. Дорожка то прижималась к зеленым палисадникам, то, огибая старые колодцы, выбегала чуть не на середину улицы.
Колодцы поблескивали деревянными боками. Земля около них не просыхала все лето. Вечерами сюда собирались рабочие — строители и солевары.
Пожилые рабочие умывались аккуратно, будто дома, и шевелили усами, как коты, а молодые обливались с головы до ног… У колодцев было веселее, чем в клубе. Здесь все можно было узнать: и какая бригада впереди, и какая отстает, какой инженер из иностранных и дело понимает, и рабочих считает за людей, а какой рычит на всех, как буржуй.
Ребята почти каждый вечер слушали рассказы рабочих, споры строителей… Но рабочие говорили не все, было у них на душе что-то большое и важное, которое трепать всякий раз нельзя.
О настоящем рабочие говорили редко. Только однажды дядя Гриша разговорился, и знакомые ребятам люди вдруг стали великанами, перед которыми и леса расступаются и смиряются реки. Дядя Гриша тогда будто и сам вырос, распрямился и посуровел.
Ребятам тоже хотелось, чтобы и о них рассказывали такими же непривычно звонкими и крепкими словами. Они старались узнать тайную силу рабочих рук…
У последнего колодца, на низенькой скамейке, сидел дед Клима и замазывал глиной дно у бадьи. Ребята обошли его, но он заметил их, закричал:
— Не качайтесь на моей лодке! Уши оборву!
Сердитого старика в поселке не любили за ругань, ехидные слова и называли неуважительно — Клима, будто старуху какую. Соберутся люди к колодцу, говорят о деле, серьезно, а он бубнит:
— Революция была, а рыба характер свой не изменила. Эта как понимать, товарищи?
Вредный старик, недаром его комсомольцы не любят.
Ребята вышли на крутой, обрывистый берег. Шумела, сверкая на солнце, широкая Кама. Еще с горы они увидели Сеньку.
Он лежал в лодке, на спине, прикрыв лицо пиджаком.
Они разбудили его. Он сел и сообщил:
— Мамка меня из дому выгнала, робя. Летом я не боюсь. Летом на улице спать можно.
— Не горюй, — сказал Дима, прыгая к нему в лодку. — У нас будешь жить.
Ваня тоже залез к ним. На лодке сидеть интереснее. На Каму можно смотреть хоть сколько, не надоест. Она — не Ерошкино озеро, всегда одинаковое, сонное, затянутое черноголовом камышом и ряской. Кама — живая, не зря о ней говорят, что она бежит и играет. Если плыть по ней долго, можно до Волги доплыть, а потом до моря, в чужую теплую страну Персию. Там виноград растет, как рябина в лесу, а у стариков красные бороды.
Пришел Кузьма, ребята вышли на берег и уселись на горячем галешнике.
Ваня стал рассказывать: как ходили они с отцом на строительство, а потом пошли в церковь…
— Папка хочет музей собирать, чтобы и через сто лет все знали, кто город строил и завод…
— Кому надо, узнает. А где твое предложение? Врал все…
— Подожди, Кузьма. Какой ты… Мы тоже можем стать героями, как строители…
— Не примут. Сейчас не старое время, чтобы ребят принимать на работу.
— Сам знаю… У меня другое предложение… У папки французская карта есть. На ней показано, где золото можно найти. Найдем золото и отдадим на строительство…
— Это здорово, Ваня! А идти далеко?
— Папка говорит — семьдесят верст. Река такая, Сорочий Ручей называется. Если там найдем золото, значит, французская карта верная. В другие места можно и не ходить.
— Обутки надо хорошие. По тайге босиком не побежишь. Да и не отпустят нас. Зря вы…
Ребята замолчали. Кузьма сказал то, чего каждый боялся.
С веслами на плече с горы спускался старик.
— Вон Клима идет, — сказал Дима.
— Переметы он поехал ставить.
Дед Клима оттолкнулся от берега, сел за весла, и лодка побежала к острову, оставляя за собой ребристую дорожку.
— А я про Климу стих сочинил, — сказал Сенька.
— Расскажи.
Сенька встал, сидя он рассказывать не умел.
— Слушайте…
Дима всегда первый хвалил Сенькины стихи, а сегодня молчал, глядел на Кузьму и думал о другом.
— Дело серьезное, ребята, — сказал Кузьма. — Полезное людям всем… На такое дело можно и без спросу идти.
У ног их плескалась чистая вода, облизывая песок и шурша галькой.
Кама бежала на юг, бежала днем и ночью, не уставая.