Злость. Омерзение. Ненависть. Но в голову лезет: как же так, волхв Доброжир представил смердам грозу наказанием Родним, а старый козарин ее выдает за гнев степного владыки. Если грозу и вправду наслал Род могучий, то зачем? Ведь ради него пролила кровь человечью. Он должен быть сыт и доволен.
А вдруг потому и наслал, что невинную пролили кровь? Коли так, то, выходит, ошибся волхв Доброжир? Значит, он не всеведущ, не всемогущ? Или… обманул кудесник смердов? Неужто волхв способен лгать?…
Не то что заплачешь - тут взвоешь, как зверь. От Калгаста Руслан смог убежать. От его опасных речей. А отсюда куда убежишь? Куда уйдешь от себя? От злых «зачем, почему», жгущих мозг?
Эх, горе. Горе горькое.
Их поместили в круглых загонах из тесно составленных телег. Мужчин отделили от женщин, детей. Сняли путы с рук, арканы с рогаток. Рогатки оставили. Чтоб пленные помнили, кто они. Чтоб, коли выпадет нужда, легко и быстро связать их в вереницу. Конечно, захочешь - сам можешь снять, руки теперь свободны. Только за это голову снимут.
Ладно. И на том спасибо. Хоть от Идара избавился. Надоело - как волы в одной упряжке. И с кем - с душегубом. О доле вины волхва Доброжира в смерти Калгаста, Добриты с Нежданом смерд из Семарговой веси старался не думать. Очень уж тягостно, А о своей - ох, не надо! - еще тягостнее…
Дни. Ночи. Ночами - ливни. Днем знойно. - Везет скуластым, - вздыхали пленные. Степь преображалась на глазах. Всходило все, что не взошло ранним летом из-за сухости. Дикие травы спешили наверстать упущенные сроки. Осень близко, а в степи - весна. Большие силы таятся в земле. Ничем их не выжечь.
Однако того, что, себе на беду, заколосилось в урочное время, но, подгорев, легло под грозовым дождем, уже не спасти.
- Пропали хлеба, - рыдал Идар. - Пропала Русь. Верно подметил покойный Калгаст: обветшали, сдали наши идолы. В козарскую веру перейду. У них добрый бог. Как его: Хан-Тенъгрей? Видишь, тень - и ту греет, свиное рыло.
Что за человек! Вроде и неглупый, но весь какой-то раздерганный. Несообразный. Никогда не скажешь наперед, чего он брякнет. А брякнет - не поймешь, всерьез или сдуру.
- Все грозишься. Все бесишься. Чего бесишься? - Руслан с отвращением сплюнул. - Нашел, чем пугать. Кого пугаешь? Перейдешь - кому на зло? Ну, перейди. Ну, иди к ним. Такому - терять уже нечего.
- Ты, образина! - Идар подступил к караульному. - Веди к наиглавному. Хочу степным разбойничкам служить.
Круглолицый, с кошачьими усами, молодой степняк, блаженно облокотившись о телегу, закинув ногу за ногу, мурлыкал что-то на ушко румяной девке в длинном, до земли, платье с оборками, в тесной безрукавочке, расшитой бисером. Он, не глядя, лениво отмахнул Идара темной ладонью: ступай, приятель, не мешай, ступай, ступай.
Не унимался Идар:
- Вот я пожалуюсь начальнику - на страже с девками лясы точишь.
Кочевник повернулся к нему. Смех застыл у Идара в горле. Страж, опершись о высокое копье, нагнулся, выдернул из-за голенища тяжелую плеть. На худое лицо пленника с треском легла косая алая полоса.
Он скорчился, зажал рубец ладонью. Постоял, бессловесный. Распрямился, погрозил кулаком:
- Запомни, зверь: просить будете - не пойду к вам служить. - И под злорадный смех взбудораженных пленных вернулся к Руслану, сел.
- Съел? Несуразный человек, - Руслан брезгливо отодвинулся. - Стыдись.
- Чего ты нос от меня воротишь? Идар душегуб? А ты - чистый? С кого началось? Кто первый возвел поклеп на Калгаста, Добриту с Нежданом? Кто донес на них?
Вот оно! Наконец-то слово сказано. Слово, которое Руслан, боясь обжечься, обходил даже в мыслях.
- Я… у меня… другое было в голове…
- Дурь была у тебя в голове, сопляк ты этакий! Слизняк несчастный! Слюнтяй! А вы, земляки мои добрые, смерды честные? Чего пялитесь, как на чудище? И вам Идар не по нутру? Тоже чистые? Боитесь испачкаться об него? А кто их вязал, Калгаста, Добриту с Нежданом? Я рубил, отсохнуть моим рукам, а вязал их кто? Забыли? Кто слюни распускал у Доброжировых ног? А? Оглядитесь. Подумайте, кто вы есть. Кто мы все…
Примолкли. О чем размышляли, кто и что себе говорил - бог весть, но какой-то, хоть малый, просвет должен был в них забрезжить. В этот день между ними, недоверчивыми друг к другу, злыми на всех и неизвестно на кого, незаметно наладилась близость.
В стане - песни, бабий смех. Неумолчный топот коней, сытое блеяние стад, текущих мимо. Кочевники горланили, потирали руки. Пленных не беспокоили, но стерегли, пожалуй, зорче, чем жен своих развеселых.
Руслан изнемогал.
- Застряли. Чего сидим?
Хотелось скорей навстречу судьбе.
- Сиди уж, пока не трогают, - ворчал Идар. Привязался он к Руслану, не отгонишь. - Погоди, подымутся - присел бы, не дадут. А подымутся, похоже, скоро. Видишь, как разбухли. Наверно, пол-Руси разграбили. Рады, стервятники. Должно быть, кого-то ждут, не все вернулись.
Он угадал. Наутро в стане - будто сам Хан-Тэнгре с неба упал, - такая суматоха сотворилась. Испуганные крики, женский плач. Суматоха быстро улеглась. Тишина. Тягостная тишина. Что-то недоброе случилось у козар.
- Видать, от киян досталось, - ухмылялся Идар.
Пленники почуяли - настал день крутых перемен. Но, вроде бы готовые ко всему, они и представить себе не могли, какое грозное испытание несут им эти перемены. Особенно - Идару с Русланом.
- Эй, урусы! - сердито позвали у входа в загон. - Кто здесь Этар? - Обернулись, - тот самый старик, который по-русски знает. Тот - и будто другой: задумчивый, пасмурный. Похоже, теперь не до смеха козарину.
- Идар? Я. - Дружинник недоуменно обратился взглядом к Руслану, - мол, не знаешь ли, друже, чего ему надо. Определил по глазам: уже знает, догадался. Побелел. Тронул на скуле след плети.
- Аннаны… эт… этарсен! - или что-то в этом роде сказал степняк. Не диво, если выругался. - Идем со мной.
- Зачем? - Идар прикусил ноготь большого пальца, выжидательно насупился.
Серые глаза козарина почернели.
Руслан заметил по поведению приставленных к загону стражей: в стане у себя козаре смирные, скупые на слова. Говорят друг с другом уважительно. С бабами ласковы, усмешливы. Нежно любят детей. Но порой что-то находит на них - то ли напьются, то ли от ветра, от солнца, от скуки дуреют. И дуреют до потери памяти.
Тогда в становье приходит смерть.
Пускают в ход кинжалы и секиры. Режутся без оглядки. Бьются, покуда не упадут. Упали - успокоились. И, если уж успокоились, да к тому же и живы остались… безропотно отдаются суду старейшин, которых очень почитают. Покорно принимают любое, самое лютое, наказание. Немало всего, не всегда понимая суть событий, довелось увидеть русичам с тех пор, как они попали в степь.
Кочевники вспыльчивы, но отходчивы.
Но, пока отойдут, могут не одного заставить отойти туда, откуда нет обратных путей.
И думал Руслан: велика же в них дикость, если по самой никчемной причине готовы впасть в этакое буйство кровавое. И еще он думал: велика же в них и человечность, если, при всей своей дикости, при жестокой, неслыханно трудной, тревожной жизни, способны шутить, говорить друг с другом уважительно, дикость в себе обуздывать. Что-то гордое, мужественное и… печальное, жалкое приоткрылось ему в их жизни…
- Ты… спрашиваешь?! - прошипел козарин.
Руслан уловил в глазах старика знакомую слепую мглу, которая застилала степнякам зрачки перед буйством, и потянул Идара за локоть.
- Ну, ну, не шуми, - сказал Идар осторожно. - Чего ты? Какие вы все тут сердитые. Не от большой это храбрости - на полонянника орать. Ты бы к нам попал да там пошумел…
- Попадал! Шумел! Где, ты думаешь, сукин сын, я по-вашему балакать научился? У северян был в неволе. Убег. Хан-Тэнгре меня вызволил. Он хороший. Не вашему Роду-уроду чета. Вам, белоухим, от нас не удрать. Хватит болтать, ступай за мной, - молвил он уже иным, мирным голосом.
Гадали - куда, зачем. Идара увели. Неужто перекинется? Видит бог, перекинется, подлая душа. Который день порывается. Или устоит? Кто знает. Ладно, подождем. Посмотрим.