– Каким образом?
– Ну, понимаете, Модька был обычным парнем из рабочей семьи, я хорошо помню его родителей. Такие простые скромные люди, мама очень приятная, добрая. Ну а семейство Минкиных – музыканты в третьем поколении, уж не знаю, насколько его отец был выдающимся музыкантом, послушать Розалию Карповну, так все у них в семье были гениями. Но дед Исаака был при старом режиме провинциальным антрепренером, ничего выдающегося, но на фоне нас, босяков, это было внушительно. И квартира у них была приличная, и жили не бедно. Но вот камертона Петра Ильича Чайковского у Исаака не было, что Розалии Карповне казалось крайне несправедливым, она одно время проходу Модьке не давала, все пытала его, где он камертон взял. И, кажется, даже хотела его купить, да Модька не согласился. Он был для Модеста вроде как талисман.
– Значит, Минкины знали о камертоне и мечтали его заполучить? – подвел черту Евграф Никанорович.
– Не Минкины, а Розалия Карповна. Если Исааку чего и хотелось в жизни, так это вырваться из-под власти мамаши, но он в этом и себе бы не признался.
– Гм. А с кем из знакомых дам у Щеголева могли быть отношения, например, до женитьбы на Ларисе Валентиновне?
– Ну, до Ларисы, еще до войны, Модест был женат на Зине, у них и ребенок родился. Но Зина с ребенком погибли в блокаду. А вскоре после войны Модест встретил Ларису, снова женился и, как я уже упоминал, стал примерным семьянином. Так что… Хотя… знаете, вот сейчас я припомнил, ходили какие-то сплетни о нем и Анне Альт, но это давно было, еще до его знакомства с Ларисой, и насколько это было правдой, не скажу. А вообще, Анна Ивановна – женщина серьезная, – добавил задумчиво Анатолий Михайлович. – Иначе бы ей с Семеном не выжить. Он же у нас как экзотический цветок. Требует особого ухода и заботы. Так что вся семья, все проблемы, заботы, все на Анне. Она даже машину научилась водить, чтобы на дачу ездить. Семен, видите ли, не может, у него руки. А Аня и колесо поменяет, и огород вскопает, и клизму поставит. Помню, однажды Семку скрутило, продуло на каком-то концерте так, что он шевельнуться не мог, так она его на себе в туалет носила. Каково?
Впечатляло. Настоящая русская женщина, которая и коня на скаку остановит, и в избу горящую войдет, и бывшего возлюбленного на тот свет недрогнувшей рукой отправит, крякнул про себя Евграф Никанорович.
Семейство Тобольских новых сведений к делу не добавило.
Анну Ивановну Альт взяли в оборот, проверили все ее связи, обыскали квартиру, допросили друзей, знакомых, соседей, и все же не нашли никаких доказательств ее причастности к убийству. Никаких следов яда в ее квартире обнаружено не было, не смогли установить, как и где она могла достать это вещество. Сколько ни проводили дополнительных экспертиз, допросов, бесед, все оказалось тщетно. Сама Анна Ивановна категорически, непреклонно, изо всех сил отстаивала свою невиновность. Супруг, к удивлению Евграфа Никаноровича, встал на ее защиту, заявив, что все обвинения в адрес жены не более чем происки завистников, а факт адюльтера жены с покойным Щеголевым назвал выдумками досужих сплетников.
– Евграф Никанорович, я тебе как старому сыщику доверяю, и чутью твоему, но пойми, что-то тут не то, – уговаривал капитана Рюмина полковник Шеляпин. – Мы уж так плотно ее в оборот взяли, а результата ноль. Хоть бы зацепочка какая… Может, ошибся ты, а?
– Похоже на то, – неохотно согласился Евграф Никанорович. – Дал маху старый дурень. Гоните в шею.
– Ну, это ты брось, никто тебя гнать не собирается, а только дело раскрыть надо, – твердо закончил полковник.
Да он и сам бы всей душой, а если ухватиться не за что? Тяжело вздыхал капитан, трясясь в хвосте пустого вагона. Он засиделся на работе и едва успел на последний трамвай. Вагон потряхивало, стучали колеса, за окном моросил противный холодный дождь, который зарядил еще с обеда и все никак не мог закончиться. Желтый свет фонарей расплывался в лужах, словно яичный желток на сковороде, в животе протяжно заурчало. Эх, старый ты сыч. Так и проживешь всю жизнь один, без дома, без семьи, попенял себе капитан. А как бы было здорово прийти домой, а там щи или, скажем, борщ в подушке завернутый, или картошечка, и жена не ложится спать, тебя ждет, и приголубит, и накормит, и выслушает. А ведь ему, горемычному, и голову некуда приклонить. Совсем пригорюнился капитан и с тоской подумал, что так, наверное, подкрадывается старость. С мыслями об одиночестве, неустроенности и жалостью к себе. Трамвай прогрохотал через мост, и Евграф Никанорович, подняв воротник и надвинув поглубже на глаза фуражку, пошел к дверям.