Выбравшись на привокзальную площадь, он сел на скамейку рядом с воркующей парочкой, и парочка та, словно своим появлением он мог испачкать ее чистые чувства, голубками вспорхнула, причем голубок мужского пола прошипел ему напоследок:
— Козел-л…
Он сидел, рассматривая кривую трещину на асфальте, не замечая окружающих. Человечество, люди отвергли его! Отвергли не за какие-то неблаговидные помыслы, его деяния прошлые и настоящие, — из-за его одежки! Из-за рассеченной брови и отсутствия денег отторгли, точно чужеродное тело, ненужную, бывшую в употреблении вещь, от которой нет и не будет больше прока.
Боже, почему так жесток мир?!
Он привык к иному. К тому, что в жизни все доставалось просто, без сучка и задоринки. И школа, и институт, удачная женитьба и аспирантура. Наконец, заветная должность, доставшаяся ему в тридцать с небольшим лет. Карьера, о какой другие только мечтают. Все шло своим чередом, логично, и он с уверенностью просчитывал каждый свой новый шаг и знал, что завтра случится то, а послезавтра — это. И никак не наоборот.
О какой логике может идти речь, если из вполне респектабельного человека, имеющего в обществе свой вес, он стремительно превратился в изгоя, бездомного пса?
Сломленный морально, Вадим, долго сидел так, силясь докопаться до истины, не замечая голода и готовый опустить руки. Что теперь делать, он не знал. А бороться не умел.
Стемнело быстро и незаметно. Небо сгустилось, проступили россыпью звезды. Воровато подмигивая, выглянула из-за тучи луна.
Поднялся ветер. Похолодало.
Он оставался в сквере до тех пор, пока не продрог основательно, а закоченев, поднял воротник пиджака и пошел к вокзалу.
В помещении было гораздо теплее. В зале ожидания все места оказались заняты, он дважды прошелся по нему, выжидая: может, какое и освободится? Но, довольно скоро убедившись в беспочвенности своих надежд, убрался в противоположное крыло, к раздаточному окошку с неоновой рекламной вывеской: «Нью-Йорк пицца».
Очереди желающих отведать заморской стряпни не наблюдалось, лишь одиночный любитель, зажав ногами чемодан, облокотился на столик, неспешно расправляясь с источавшей умопомрачительный запах пиццей.
Он остался за колонной, с завистью наблюдая за едоком. Вот нож пластает на треугольники сочное, сдобренное приправами тесто, в котором есть и молодая зелень, и, кажется, грибочки. Да, непременно грибочки. Шампиньоны, он безошибочно признал их по аромату.
Ах, шампиньоны! Жена ему часто готовила из них суп. Он любил грибное, в особенности зимой, когда за окном наметает сугробы и завывает метель…
Провожая отрезанный кусок в последний путь к безостановочно жующему рту, Вадим сглотнул слюну. В желудке, пробуждаясь, всколыхнулся вулкан, извергнул голодные соки. Есть хотелось зверски, за сутки во рту не побывало и маковой росинки. Но в кармане шаром покати, а попрошайничать он не привык.
Медлительный, ненавидимый им в эти минуты любитель до конца умять пиццу не сумел. Залпом хватил стаканчик колы, сытно отрыгнул, подобрал чемодан. И отошел, оставив на стойке в белой одноразовой тарелке еще большой, только надкусанный кусок.
Вадима раздирали внутренние противоречия и душил голод. Он готов был плюнуть на приличие, переступить через достоинство и какие-то ненужные теперь правила, подойти к стойке и доесть. Плевать, что подумают о нем окружающие.
Он и шагнул вперед, но размеренная жизнь с ее принципами и табу все еще прочно сидела в нем и следующий шаг сделать не позволила.
«Даже собака благородных кровей, как бы ни была голодна, не станет жрать из помойки. А ты человек!»
Терзаемый голодом и угрызениями совести, он вернулся за колонну, проклиная характер.
За оставленной пиццой наблюдала еще одна пара голодных глаз. Сутулая худая фигура метнулась к стойке. Мерзкого вида испитая женщина, которой можно было дать одновременно и сорок, и семьдесят лет, с одутловатым лицом и взъерошенными, торчащими в разные стороны немытыми волосами, в драном свитере и мужских брюках, подхваченных в поясе бечевкой, оставив на полу сумку с пустыми бутылками, ухватила треугольник, запихала в рот, помогая грязными пальцами. Проглотив, не жуя, облизала тарелку и пошла дальше по залу.
«Дурень, — выругал себя Вадим. — Правильный, да? Чистоплюй? Кому это надо, когда хочется жрать?» И сам удивился мыслям, появившимся с голодухи.
Вернувшись в зал ожидания, игнорируя протесты бурчащего желудка — о, удача! — заметил в углу свободное кресло. Прибавив шаг, пересек зал, опустился в него, блаженно закрывая глаза, с мечтой скорее заснуть, чтобы происходящее с ним — дикое и абсурдное — исчезло, испарилось, развеялось с первыми лучами солнца как дурной сон.