Посторонним лейтенант не был, Ежов и Вадим, видимо, тоже, потому как дверь раскрылась и участковый вежливо отошел в сторону, давая дорогу задержанным.
Они попали в просторное, отделанное светлыми стеновыми панелями помещение, опустились на скамью, стоявшую у железной, сваренной из прутьев арматуры клетки, в народе именуемой «обезьянником».
Из закутка, оторвавшись от компьютера, вышел плотный старшина с изъеденным оспой лицом, уселся за стол напротив, пододвинул ближе толстый журнал в коричневой обложке, перевернул страницу и извлек ручку из нагрудного кармана.
— Так, — изрек он и, посмотрев в сторону Вадима, протянул: — Ба-а! — И отложил ручку. — Я его не приму!
— Это почему? — оторвался от рапорта участковый.
— А куда мне его девать? Домой вести: кто его в ОСП примет?.. Сто пудов гарантии, что, кроме сотрясения, у него еще куча болячек вскроется. Забирай, мне он не нужен.
— Не знаю! — жестко парировал лейтенант, и глаза его превратились в колючие буравчики. — Это не мое дело! Вот тебе человек, который, уже проверено, — бомж. Вот на него бумаги! А что ты будешь с ним делать — проблемы твои!
Старшину перекосило, лицо покрылось бурыми пятнами. Подскочив к пульту, где управлялся капитан, что-то чертивший на листе бумаги, возмущенно выпалил, указывая на Вадима:
— Слава! На кой он нам сдался?! Как сдадим его? На него же кучу справок запросят, полсмены придется по больничкам возить. Пусть…
— Остынь, — оборвал его капитан, окинул оценивающим взглядом обоих задержанных. — В нулевку их. Потом разберемся.
Чертыхнувшись, старшина уселся за свой стол, нервно окликнул Ежова:
— Эй, слышишь, как там тебя?! Фамилия, имя, отчество…
Остаток дня тянулся томительно долго. Изредка появлялся старшина, приоткрывал дверь, впуская в душегубку свежий воздух — в те короткие секунды Вадим тянулся к двери и старался глубже дышать, — кого-то уводил, кого-то, наоборот, запихивал в камеру.
Ближе к вечеру народ стал прибывать. Камера переполнилась, и свободно сидеть на полу уже не было возможности. Впрочем, закоренелых преступников, да и обычных тоже, не наблюдалось — одни мелкие хулиганы, публично выкрикивавшие матерные слова.
Слово не воробей… Патрульные отлавливали их, писали кипу бумаг, и дальнейшее разбирательство переходило под юрисдикцию народного суда, который, как известно, самый гуманный в мире. Гуманность в данном случае проявлялась так: за единичное правонарушение — денежный штраф, постоянным клиентам — небо в клеточку на пятнадцать суток.
Последних привозили под изрядным хмельком, и в камере сделалось шумно.
Поддатый детина решил качать права и заколотил в дверь кулаками. Очень скоро, отбив их, пустил в ход ноги.
Дверь, однако, вещь прочная и натиску не поддавалась, хотя грохот стоял неописуемый.
Выбившись из сил, детина заблажил во всю глотку:
— Старшина! Открой! Выпусти… Я жалобу напишу… — И, добавив непечатное, продолжил: — Завтра же… Прапорщиком тебе не быть! Уволю… Всех! От-к-ро-о-ой!
Старшина его просьбе внял, дверь открыл и с маху вытянул дебошира по спине дубинкой.
— Значит, так, — злым тоном предупредил остальных. — На будущее… Если этот урод или кто-то другой начнет долбиться и мешать нам работать, проведу дезинфекцию «черемухой». Не хотите — воспитывайте сами. Желаете подышать дезодорантом — продолжайте в том же духе.
Дверь захлопнулась, и замолчавший было детина опять принялся за свое.
— Отдохни, — пытался урезонить его Ежов. — Из-за тебя одного страдать придется всем.
— Че-о-о?
На сей раз долго испытывать нервы сержанта не пришлось. Лязгнул засов, и в образовавшейся щели возникла рука с зажатым газовым баллончиком.
Баллончик издал яростное шипение, подобно коту, которому наступили на хвост, и ударила тугая струя, рассеиваясь в воздухе…
Камера моментально превратилась в газовую. Дышать стало и вовсе нечем. «Черемуха» безжалостно ела глаза, выжимала слезы, и они градом текли по красным лицам.
Забившись в угол, Вадим прижал к лицу край плотного свитера, пользуясь им как фильтром. Уловка помогала, но слабо. Зашелся в надрывном кашле Ежов. До боли в груди, чуть не до рвоты.