Свою прошлую жизнь он теперь вспомнил все реже и реже. Иногда ему казалось, что ее прожил кто-то другой, совершенно незнакомый ему, чужой человек, возможно, его товарищ, в долгие зимние вечера при свете коптилки нашептывавший ему на ухо странные, смешные, нелепые истории о никогда не существовавшем полусказочном мире.
И только одно воспоминание, в реальности которого сомневаться не приходилось, бередило душу Воронцова-Вельяминова, ярким, осязаемым всплеском прорезая глубокий, полуобморочный сон едва живого от усталости старателя и охотника: крохотные пухлые пальчики, выглядывающие из рукавов кружевной ночной рубашечки, а над розовыми после сна щечками – круглые от удивления глазенки; в них таились и испуг, и удивление, и любопытство. Сын. Алексис, Алексей, Алешенька…
После того, как в колымскую глухомань дошли слухи о свержении царя и революционных событиях в теперь уже бывшей Российской империи, Воронцов-Вельяминов в конце 1918 года попытался навести справки о судьбе своего сына. Но письма, посланные матери и сестре, остались без ответа, что, впрочем, не было для него удивительным и непонятным: почта работала из рук вон плохо, да и кому было дело до клочка бумажки, когда в жестоком, бескомпромиссном противостоянии политических убеждений и человеческих страстей решалась судьба всей нации. И все же страстное желание узнать о судьбе сына Алексея его не покидало.
Воронцов-Вельяминов подумывал и о возвращении в родные края, но с опаской, внутренним трепетом: что собой представляет новая власть, он понятия не имел. Те скудные сведения о большевиках, об их борьбе с царизмом, почерпнутые им в разговорах со своим товарищем по побегу из рудников, политкаторжанином Василием Петуховым, за давностью как-то выветрились из головы Владимира. Что было немудрено – кадровый военный, отпрыск старинного дворянского рода, он был далек от политики. Рассуждения Василия на эту тему, рассказы о стачках, восстаниях и подполье тогда воспринималось им, как забавное, не лишенное драматизма театрализованное представление, – нечто вроде «Бориса Годунова» в исполнении не профессиональных артистов, а фанатично настроенных простолюдинов. Правда, убежденность и целеустремленность большевика Петухова вызывали в нем уважение, потому, как выходец из рабочей среды уралец Василий оказался натурой одаренной, сильной. Петухов был на удивление начитанным, грамотным человеком, что, конечно же, способствовало их сближению, а затем и дружбе.
Но между последней их встречей пролегли годы. И теперь Воронцову–Вельяминову, вдоволь насмотревшемуся на бесчинства белогвардейских и других банд, политические лозунги которых сводились в основном к грабежам коренного населения северо-востока и междоусобицам, казалось, что в России воцарилась анархия, и что не за горами то время, когда ее территорию раскроят на куски другие государства. Как истинный русский патриот, он думал об этом с содроганием и отчаянием. Но его политическое сознание было настолько зыбко и неопределенно, что примкнуть к какому-либо противоборствующему лагерю он не решался.
После того, как он и Макар Медов бежали с добытым золотом от Кукольникова с Деревяновым, Воронцов-Вельяминов неожиданно начал ощущать нечто вроде опасения за свою жизнь. Нет, смерти он не боялся – слишком часто в своих скитаниях доводилось ему встречаться с нею лицом к лицу. Но мысль о сыне, о его будущем, которое он, отец, обязан обеспечить, особенно в такие смутные, тяжелые времена, заставила Владимира позаботиться о том, чтобы тайна запрятанного им золота не умерла вместе с ним…
Граф вынул из кармана куртки портмоне – единственную памятную вещь, не считая обручального кольца из платины, оставшуюся от той, полузабытой жизни, и долго в задумчивости разглядывал его с грустной затаенной улыбкой. Спустя какое-то время он щедро расплатился с Глафирой, успевшей нарядиться в лучшее свое платье и вылить на себя флакон духов, и, дружелюбно распрощавшись со старателями, коротавшими ночь в кабаке, пошел к выходу.
– Ну! – Делибаш схватил за рукав Гришку Барабана. – Гриня, слышь-ко, пойдем! Отплатим за все сполна.
Гришка угрюмо зыркнул на него и, высвободив рукав, молча отвернулся.
Тогда Делибаш затеребил китайца – прикрыв глаза, Ли продолжал жевать мясо все так же размеренно, отрешенно, не спеша, будто и не слышал его слов, напоминая своей позой бронзового буддийского божка с подвижной нижней челюстью.
– Ли, братишка, сколько раз вместе… а? Момент подходящий. Граф при деньгах – портмоне видел? И золотишко у него. Наше золотишко! Двинули? Ну, что ты молчишь?! Боишься?
– Моя боись нет, – не меняя позы, медленно проговорил Ли. – Моя не хосет.
– Трусливые собаки! Мать вашу!.. – матерно ругался Делибаш; он бесился так, словно сошел с ума. – Ну, вы еще пожалеете… Делибаш подхватился на ноги и поспешил к двери…
Ранний рассвет окунул тайгу в густой молочно-белый туман. Только над водой туманная пелена оставила узкую светлую полоску дрожащего воздуха, в котором, казалось, парит большая, тяжело груженая лодка. Весла бесшумно вспарывают темную речную гладь, мощными мерными толчками разгоняя деревянную посудину – видно, что гребцы знают толк в своем деле.
На корме лодки, кутаясь в просторный плащ-дождевик, сидит большевистский комиссар Василий Петухов. Его курносое круглое лицо хмуро и озабоченно. Под коротко подстриженными усами цвета лежалой пшеничной соломы посверкивает огонек самокрутки, высвечивая свежий сабельный шрам, пересекающий подбородок наискосок. Глаза Петухова глубоко запрятаны под кустистыми бровями, будто выгоревшими на солнце, глубокая вертикальная складка, прочертившая лоб, упирается в черную кожаную фуражку с длинным козырьком.
Василию Петухову есть от чего призадуматься: партия направила его и еще нескольких товарищей в город Нижнеколымск, где до сих пор верховодят эсеры и недобитые белогвардейские ставленники. Ему известно и то, что в тайге скрываются остатки банд, тайком наведывающиеся в город, – для того, чтобы раздобыть продуктов. Обстановка на северо-востоке, несмотря на убедительные победы Красной Армии, все еще остается тревожной и опасной. Предстояла трудная, беспощадная борьба за становление Советской власти, за умы и сердца коренного населения Крайнего Севера, неграмотного, отсталого и запуганного белогвардейщиной…
Поймав спокойную воду, гребцы затянули песню, тихую, с русской грустью, от которой поневоле заплачет душа и забьется сердце сильнее и чаще. Странно было слышать ее здесь, в туманной таежной глухомани, за тысячи верст от деревушек, где певали песню бабушки и матери этих крепких молодцев в матросских бушлатах, судьбой заброшенных в такую немыслимую даль утверждать рабоче-крестьянскую власть.
Комиссар Василий Петухов любовно оглядел свою немногочисленную гвардию и принялся подпевать низким, чуть глуховатым голосом…
К пристани Нижнеколымска они добрались, когда солнце уже показалось из– за горизонта. Туман уполз на дальние болота, оставив крупную росу и запах свежескошенной травы. Несмотря на довольно раннее время, на площади у пристани толпился народ. Петухов с удивлением и настороженностью прислушивался к этому шумному сборищу, матросы приготовили оружие.
Впрочем, на них никто не обратил особого внимания. Взгляды всех собравшихся были направлены к центру площади, где валялся, глухо стеная, тощий, невзрачный человечишко в изодранной одежде. Здесь же с десяток угрюмых бородачей о чем-то совещались.
Наконец один из них что-то сказал, указывая на тощего. Его подхватили под руки и поволокли к закрепленной на высоких окоренных столбах перекладине, предназначенной для разделки оленьих туш. Только теперь Петухов заметил веревку с петлей на конце, свисавшую с перекладины, и ящик под ней.
«Самосуд!» – обожгла мысль. И комиссар, не задумываясь, начал прокладывать себе дорогу туда, где с поросячьим визгом извивался в руках дюжих мужиков тощий. За Петуховым поспешили и матросы.