Альфред, у которого не было за душой лишней копейки, одевался в обноски, как нищий с паперти, а при виде человека в военной форме начинал дрожать мелкой дрожью, а то и плакать. Но страсть к книгам у него осталась. Большая страсть. Наверное, в чтении Альфред находил отдушину, позволявшую ему хотя бы на некоторое время мысленно перенестись в иной мир, где нет НКВД, нет доносчиков и стукачей, нет застенков и палачей, которые бьют по голове табуреткой, чтобы выбить показания.
Свою библиотеку держать ему было негде, так как он жил в коммунальной квартире, поэтому Альфред занялся книжной торговлей.
Он сочетал приятное с полезным – коротал время за чтением книг, дожидаясь клиентов, и получал небольшой доход с торговли, позволявший ему не умереть с голоду. Альфред имел неподалеку от Исаакиевского собора лоток, – а точнее, книжный развал – где можно было найти очень много интересного. Его хорошо знали, ему доверяли, потому что Альфред не был способен на обман, а потому приносили на комиссию настоящие раритеты. Всем библиофилам было известно, что только Альфред может правильно и честно оценить любую книгу. И только у Альфреда можно было купить из-под полы запрещенные советской властью издания. Альфред знал двенадцать или четырнадцать языков – Алеша так и не смог уточнить, сколько именно.
Но об этом несостоявшийся ученый-энциклопедист нигде не распространялся. Однако, с Алешей, когда они оставались наедине, Альфред разговаривал с большой охотой, чаще всего на английском, ставя мальчику верное произношение. До двадцать второго года мать и Алеша жили вместе с бабушкой Анастасией, которая снимала две комнаты у одной из своих подруг в деревне. (Дом бабушки Анастасии сожгли в семнадцатом мародеры). После смерти бабушки они возвратились в Ленинград, где семь лет прожили в коммунальной квартире. Жилье дали матери, так как она поступила работать секретарем-машинисткой в какую-то контору. Что собой представляло это учреждение, Алешу тогда не интересовало. Его больше волновал скудный паек, который мать приносила домой каждую субботу. В качестве машинистки она пробыла недолго. Уже в двадцать пятом ее приняли в Торговую палату. На новом месте заработок матери стал гораздо выше, и они могли позволить себе раз в неделю сходить в кафе, чтобы полакомиться мороженным и пирожными.
Год назад умерла бездетная родственница бабушки Анастасии, завещавшая им домик на окраине, куда они и не замедлили перебраться.
Алеша, не глядя, нащупал чашку с уже успевшим остыть чаем, отхлебнул глоток, перевернул очередную страницу… И в это время кто-то постучал в дверь. Мельком взглянув на старые ходики, у которых вместо гири висел амбарный замок, Алеша в удивлении передернул плечами: кто бы это мог быть?
Если мать, то он, кажется, дверь на засов не закрывал. Кто-то из соседей? Вряд ли. К ним обычно никто не хаживал. Немногочисленные знакомые и друзья, как его, так и матери, жили на другом конце города и навещали их очень редко, да и то в основном по праздникам. А новыми друзьями они еще не успели обзавестись, потому что мать, сколько ее помнил Алеша, отличалась замкнутым характером, с людьми сходилась очень трудно, и старательно избегала шумного общества.
– Входите, не заперто! – чуть помедлив, уже на повторный стук отозвался Алеша. И быстрым движением поправив свои густые черные кудри.
Дверь отворилась, и через порог переступил уже знакомый нам пассажир трамвая. Алеша, с удивлением, хмуря густые черные брови, почти сросшиеся на переносице, воззрился на него и встал из-за стола.
– Извините… вы к кому? – спросил Алеша. Юноша силился вспомнить, знакомо ли ему это круглое добродушное лицо с небольшими, аккуратно подстриженными усами. Но, похоже, Алеша видел мужчину впервые.
– Кхм… – смущенно прокашлялся незнакомец. – Малаховы… здесь живут?
– Да-а… – протянул в недоумении Алеша. – Но если вы к маме, то ее сегодня, наверное, не будет. Она в командировке.
– Послушай… Незнакомец приглядывался к юноше, видно было, что он очень волнуется.
– Ты – Алеша? – спросил он неуверенно. – Алексей Владимирович?
– Да, Алексей… Владимирович, – запнулся в растерянности Алеша. Еще никто и никогда не называл его по отчеству.
– Алеша… Незнакомец выронил из рук портфель, порывисто шагнул к юноше, обнял его за плечи, крепко прижал к груди. Затем отстранил и, любовно глядя в большие зеленые глаза Алеши, опять заговорил негромко, словно сам с собой:
– Ну да, конечно, Алеша… Алексей… И ямочка на подбородке, как у Володи. И родинка на левой щеке… Вылитый отец. Эх, не дожил!..
Глаза незнакомца вдруг увлажнились, затуманились слезой.
– Ты, это, не обращай внимания, сынок… Быстро отвернувшись, он провел широкой огрубевшей ладонью по лицу.
– Вы… вы знали отца?! Голос Алеши неожиданно сорвался почти на крик.
– Вы знали?!..
– Мы были друзьями, Алеша, – справившись с волнением, ответил незнакомец. – Да, – спохватился он, – я ведь тебе, так сказать, не представился. Моя фамилия Петухов, Василий Емельянович. А вообще, зови меня просто дядя Василий. Договорились?
Алеша кивнул, не в состоянии вымолвить слово. Юноша не мог поверить своим глазам, все происходившее казалось настолько нереальным, что ему захотелось ущипнуть себя: не спит ли он? Этот незнакомый мужчина – друг его отца!
Алеша не видел отца даже на фотографии. Мать об отце не вспоминала никогда, по крайней мере, в присутствии сына. Если он приставал к ней с расспросами, она отвечала коротко и неохотно: погиб на войне. И все. Никаких подробностей, будто мать знала о своем муже только понаслышке. Когда Алеша становился чересчур настойчивым в своем желании выведать об отце хоть что-нибудь, лицо матери становилось мертвенно-бледным. Она резко обрывала его и надолго уходила из дому. А после, ночью, если ему случалось проснуться, он слышал ее плач – тихий, безысходный, до самой утренней зари. Однажды утром ее забрала карета «Скорой помощи» – что-то случилось с сердцем. И с той поры Алеша никогда об отце даже не заикался. Не по-детски самостоятельный, он понял, что здесь кроется какая-то тайна. Так разговоры об отце в семье стали запретной темой.
Но теперь, когда в их доме появился человек, который хорошо знал отца, его друг, Алешу словно прорвало. Вопрос следовал за вопросом: кто? когда? где?
– Погодь, погодь, Алеша, – взмолился Петухов. – Ты меня с дорожки хоть чаем угости.
– Извините, я сейчас! – метнулся Алеша к примусу.
А Василий Емельянович принялся тем временем выкладывать на широкий кухонный стол содержимое своего огромного портфеля: пакеты с колбасой, красную рыбу, зернистую икру в стеклянных банках, конфеты, шоколад, тонкие пластины темно-коричневого вяленого мяса, какие-то коробки и металлические банки с иностранными наклейками…
– Угощайся, сынок! У вас тут с харчами, поди, не густо. Оно и видно – больно ты худой, Алеша. Но – мосластый. Широка кость, как у бати. Ну, а то, что отощал, дело поправимое. Была бы стать крепка, да кровь – не прокисший квас…
Петухов пил чай вприкуску с рафинадом, изредка тихо крякая от удовольствия. Алеша к подаркам даже не притронулся – сидел, словно на иголках, с нетерпением ожидая, когда дорогой гость насытится, чтобы поговорить об отце.
– Спасибо, Алеша… Петухов достал папиросы.
– Закурить у тебя тут можно? Ну и добро…
Прикурив, Петухов надолго задумался, вздыхая и глядя на Алешу грустными глазами. Видимо, он что-то вспоминал. Затем Петухов начал тихо, не спеша:
– Бежали мы с твоим отцом с каторги вместе в пятнадцатом…
Алеша слушал, широко раскрыв глаза. Рассказ Петухова потряс юношу. Он – сын графа Владимира Воронцова-Вельяминова! Его отец – подполковник царской армии! Каторга… Побег… Якутия и Колыма… Восточно-Сибирское море… Американский коммерсант Олаф Свенсон… Старатели… Золото…
– В двадцать третьем партия направила меня в Колымский район… – продолжал свой рассказ Василий Емельянович. Город Нижнеколымск, старатели… Отец…
– Вздернули старатели гада, звали его Делибаш. Каюсь, я пытался спасти этого Иуду. Не знал, что он убил твоего отца… Из-за угла стрелял, подлая его душа. Оно, конечно, не по закону, без суда и следствия с ним так обошлись, да только вернись теперь тот час, я бы его и сам… своею рукой… Эх, Алеша, каким человеком был твой отец! – Голос Петухова дрогнул.