– Сейчас найду… Вот. Эту с фронта в сорок четвертом прислал, а это он после войны фотографировался.
Широкоплечий, лобастый, с грустными усталыми глазами – это уже послевоенный снимок. Фронтовой – вместе с двумя товарищами; судя по всему, Ахутин среднего роста. Среднего? Лже-Ахутин был высок…
– Это все? – спросил Савин, указывал на фотографии.
– Да были еще, много. Куда девались – ума не приложу. Наверное, при переезде потерялись.
«При переезде? Очень странно… Значит, кто-то не хотел оставлять их в альбоме. Кто? Похоже, этот человек был вхож в дом Ахутина…» – подумал Савин.
– Агафья Ниловна, вы не вспомните, у Григория Фомича был друг или товарищ, может быть, знакомый, где-то его возраста или чуть постарше, высокого роста, примерно как я? Савин положил перед Агафьей Ниловной фоторобот лже-Ахутина.
– Посмотрите на фотографию, – сказал он с надеждой. – Возможно, здесь кое-что и не соответствует подлинному изображению. Это… как бы вам объяснить?.. вроде рисунка плохого художника. Так что иногда кое-какие черты лица искажены. Посмотрите внимательно. Этот человек прихрамывал на левую ногу…
Агафья Ниловна надела очки, долго всматривалась в фоторобот, пришептывая губами, затем медленно и как бы нехотя положила фотоснимок на стол. Некоторое время она молчала, разглаживая на белой скатерти невидимые глазу складки своей морщинистой рукой. А затем как-то виновато посмотрела поверх очков на Савина и тихо сказала:
– Ахутин это…
Глава 15
Алексей неожиданно заболел.
На второй день после разговора с вербовщиком РОА у него поднялась температура до сорока градусов, голова раскалывалась от нестерпимой боли, сухой жар и озноб трепали тело. Временами он терял сознание, бредил. Ему разрешили встать с постели только через десять дней. Все это время возле него дежурил врач из заключенных, француз по национальности, и санитарка – немка…
Алексей стоял у окна, с удивлением всматриваясь в картину, представшую перед ним: густой, ухоженный парк с аллеями, робкая зелень весенних газонов, окрашенные в белый цвет скамейки возле фонтанов. Только сейчас он заметил, что находится не в палате с зарешеченным окном, а в просторной светлой комнате с гобеленами на стенах и коврами на паркетном полу. Видимо, во время болезни его перевезли сюда из шталага VIIIВ.
– Как самочувствие?
Бесшумно ступая по коврам, к нему подошел тощий вербовщик и положил ему руку на плечо. Алексея передернуло от этой фамильярности. Ничего не ответив, он опустился в кресло с высокой резной спинкой.
– Та-ак… Уже явно лучше… – с удовлетворением констатировал вербовщик. Он словно не заметив гневных искорок в глазах Алексея и с беспечным видом уселся в кресло напротив.
– Вы зря на меня тратите время, – упрямо поджал губы Алексей.
– Значит, вы того стоите, – спокойно парировал вербовщик выпад Алексея.
– Кстати, я до сих пор вам не представился, прошу меня извинить. Кукольников Александр Венедиктович.
– Очень приятно… Алексей с иронией склонил голову.
– И что вы все ершитесь? Поверьте, я на самом деле хочу вам добра. Возлюби ближнего – одна из библейских заповедей. А я человек верующий.
– Готт мит унс – с нами Бог, так написано на бляхах немецких солдат, оскверняющих русские церкви и расстреливающих священников. Интересно, какой заповеди они придерживаются?
– Издержки военного времени. Тевтонский дух, прусский национализм… В конечном итоге, бросая камень в толпу, можно ли быть уверенным, что попадешь именно туда, куда нужно? Все это прискорбно, но высшая цель оправдывает средства.
– Девиз иезуитов в ваших устах звучит куда доходчивее, чем глуповато–патриархальное «возлюби ближнего».
– Ладно, оставим этот философский спор. Мы ведь не на вселенском соборе, я не ваш духовный пастырь, а вы не заблудшая овца. Нужно смотреть на вещи реально. И я хочу, чтобы мы, настоящие русские интеллигенты и дворяне, были по одну сторону баррикад.
– Боюсь, что у нас с вами это не получится. Если вам нравится лизать пятки фашистам – воля ваша. Но меня такой вариант не устраивает. Я – русский! И к этому мне больше к этому нечего добавить.
– Молодо-зелено… – сказал Кукольников. И хищно покривил тонкие губы.
– Раскаяние о содеянной глупости приходит к каждому – к одному раньше, к другому позже, – добавил он назидательно.
– Я раскаиваюсь только в том, что в свое время утаил настоящую фамилию и графский титул, когда меня принимали в институт. Это было, по здравому размышлению, вовсе не важно. Сейчас я это понимаю.
– Значит, вы отказываетесь сотрудничать с лучшими умами земли русской на благо родины?
– Зачем так высокопарно? Какое отношение имеют ваши лучшие «умы» к родине? Да, я отказываюсь иметь что-либо общее с вами и подобными вам людьми, почему-то считающими себя русскими.
– И это говорите вы, граф Воронцов-Вельяминов, отпрыск одной из древнейших дворянских фамилий?!
– Вам повторить?
– Жаль… Оч-чень жаль… Кукольников неожиданно успокоился и, обнажив вставные фарфоровые зубы, сделал попытку улыбнуться.
– Впрочем, и в этот раз не будем считать наш разговор законченным. – Он поднялся. – Я хочу дать вам еще один шанс. А пока выздоравливайте…
На этот раз Кукольников не появлялся в течение месяца. Алексей выздоровел полностью, и приставленный к нему в качестве охраны унтершарфюрер СС Поль, высокий, угрюмый детина, разрешил прогулки в парке возле виллы. Его постоянно сопровождали два охранника в штатском – один рядом, метрах в десяти, другой поодаль, маскируясь за кустами и деревьями.
Вскоре Алексей выяснил, что он не является единственным жильцом особняка постройки девятнадцатого века. Территория парка была разбита проволочной сеткой на участки, и Алексею изредка удавалось видеть, как по аллеям прогуливались мужчины самых разных возрастов, но только поодиночке и без охраны.
Территорию парка окружал высоченный каменный забор, увенчанный поверху колючей проволокой. Скорее всего, она была под напряжением, так как крепилась на белых фарфоровых изоляторах.
Насколько тщательно охранялась эта таинственная вилла, Алексей однажды сумел проверить. Воспользовавшись сменой охранников, которые за время прогулки несколько раз менялись местами, он незаметно подобрал с земли камень и перебросил его через забор. И тут же, буквально через полминуты, раздался собачий лай, топот ног, тревожные окрики часовых.
Кукольников пришел поздним вечером, после ужина. Его лицо было бледнее обычного.
– Устал… Чертовски устал… – сказал он, плюхнувшись в кресло. – Рад вас видеть в полном здравии. У меня хорошие новости. Наш человек недавно возвратился из-за линии фронта. Был в Питере. Риск, прямо скажем, немалый. И учтите, из-за вас. Прошу, читайте… Кукольников протянул Алексею сложенный вчетверо тетрадный листок.
Алексей, волнуясь, развернул его, и едва не задохнулся от волнения: мамин почерк!
– Читайте, читайте… – многозначительно сказал Кукольников. Он закурил и развалился в кресле.
«Сыночек, Алешенька, здравствуй, мой ясноглазый! Я уже и надежду потеряла увидеть тебя когда-нибудь. Все глаза выплакала, когда получила извещение, что ты пропал без вести. Боже, как я обрадовалась, когда мне показали твою фотографию! Только почему ты такой худой? Где ты сейчас?
Твой товарищ, который принес от тебя весточку, сказал, что это военная тайна. Я понимаю, время такое. Главное, ты жив. Алешенька, почему ты не написал мне хотя бы несколько строчек? В следующий раз напиши обязательно. Я очень, очень жду. Как я по тебе соскучилась! У меня сейчас со здоровьем неважно, но это ничего, теперь я обязательно поправлюсь. Тетя Анфиса умерла, наш дом разбомбили, я живу у Вавиловых. С продуктами стало лучше, а дров уже не нужно, весна. Вот такие у меня новости. Целую тебя, мой любимый, жду писем. Жду тебя живым и здоровым. Возвращайся поскорее. Твоя мама».
Тугой ком застрял в горле, и слезная поволока затуманила глаза. Алексей отошел в угол комнаты и долго стоял неподвижно, стараясь унять волнение.