Выбрать главу

– Великолепно! Боря, ты – голова!

– Пока радоваться рано.

– Согласен. Но все равно – это шанс…

В Мытищи они добрались поздним вечером. Состав оперативной группы был подобран, словно по заказу, – за всю дорогу никто не проронил ни единого слова. Молчали и Савин с Володиным. Им не верилось, что вот-вот может приоткрыться завеса тайны Власа Ахутина.

За двухметровой высоты забором захлебывался лаем огромной кобель, которому звонко вторила шавка. Свет в окнах двухэтажной дачи не горел, но два окна первого этажа мерцали голубоватыми отсветами от экрана телевизора. На кнопку звонка у калитки нажимали минут пять, но никто не откликался. Похоже, хозяева были чересчур увлечены телепередачей.

– Эй, кто-нибудь! – больше не уповая на звонок, закричал Володин и пнул несколько раз массивную железную калитку ногой.

– Иду, иду! – раздался женский голос. – Рекс, место! Пушок, замолчи! Кто там?

– Открывайте, милиция!

– Одну минуточку. Место, место, Рекс!

Громыхнул засов, калитка бесшумно отворилась, и невысокая худенькая женщина спросила:

– В чем дело?

– Здесь проживает Бусыгина Зоя Петровна? – шагнул вперед Володин.

Он смотрел на нее с некоторым сомнением. Женщина явно была моложе Власа Ахутина – эдак, лет на двадцать.

– Да, это я. Что вы хотели?

– Можно пройти в дом? А то здесь разговаривать не очень удобно; простудитесь – зима…

– Пожалуйста, проходите. Я сейчас закрою Рекса… Пушок не кусается.

Под потолком просторной гостиной полыхнула хрустальным светом старинная антикварная люстра. Интерьер комнат впечатлял: дорогие ковры, мраморный камин, белая с позолотой арабская мебель, картины – явно подлинники, цветной телевизор новейшей марки, японская стереосистема…

– Вы… вы не по поводу мужа? – с робкой надеждой спросила Зоя Павловна. – Он… нашелся?

– Это его фотография? – спросил Савин.

Он прошел вглубь гостиной, где в массивной позолоченной раме висел хорошо выполненный маслом портрет Власа Ахутина. Конечно, это был он, сомнений уже не оставалось!

– Да, его… Что с ним, скажите?

– Бусыгин Григорий Фомич, 1923 года рождения… Так?

– Ну конечно!

– Бусыгин – ваш муж? – спросил немного удивленный Володин.

– Да… Женщина потупилась, словно в смущении.

– Это вы подали заявление о розыске? – показал ей бумагу Володин.

Савин чувствовал, что радость переполняет его (и все-таки Ахутин рискнул сменить фамилию! – довольно смелый, неожиданный ход).

– Я, я! – воскликнула женщина. – Ну что, что с ним случилось!?

– Пожалуйста, не волнуйтесь. И сначала ответьте на наши вопросы… Савину почему-то стало жалко худенькую издерганную женщину, которая как-то ни своим внешним видом, ни манерами не вписывалась в эту роскошную обстановку.

– Хорошо… Я постараюсь… Спрашивайте.

– Бусыгин – подлинная фамилия вашего мужа?

– Нет. Подлинная – Ахутин.

– Когда он сменил фамилию?

– В 1968 году.

– Чем это было вызвано?

– Я… я не знаю. Он сказал, что так нужно. Я никогда не интересовалась его делами. Он запретил…

Тайник нашли только к утру. Уставшие понятые мигом сбросили сонную вялость при виде содержимого сейфа-тайника, который был хитроумно спрятан за сдвигающимся простенком. В сейфе находились золотой песок и самородки в полиэтиленовых мешочках, золотые монеты царской чеканки, а также шкатулка из красного дерева, инкрустированная цветной эмалью и серебром; она оказалась почти доверху заполнена драгоценностями. Кроме этого, в сейфе была и валюта – английские фунты, западногерманские марки и американские доллары, сложенные в полиэтиленовые пакеты.

Но Савина больше интересовало содержимое другой шкатулки, самой что ни есть заурядной, ширпотребовской, – ее извлекли первой.

Не веря своим глазам, он молча протянул ее Володину; тот, заглянув внутрь, на миг онемел.

А в углу гостиной, прижав кулаки к груди, безмолвно застыла Зоя Павловна. И только ее большие черные глаза полнились криком, который за столько лет так и не вырвался наружу.

Глава 17

Свой кабинет Кукольников не любил. Он почему-то напоминал ему фамильный склеп польского князька, который Кукольникову довелось увидеть, когда он был в Варшаве: угрюмые стены, сводчатый потолок, окно, забранное решеткой. От массивных стен всегда тянуло прохладой, и он, иззябнув, иногда даже в жаркие летние дни кутался в пушистый плед – давали о себе знать годы. Стылая кровь, стылые и опостылевшие мысли…

Кукольников слушал радио. Сквозь треск и шум мощно прорывался голос диктора Совинформбюро:

«…Вчера, двадцать третьего июля тысяча девятьсот сорок третьего года, успешными действиями наших войск окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска…»

Кукольников, тяжело вздохнув, прибавил громкости.

«Немцы бросили в наступление против наших войск свои главные силы. Это новое наступление не застало наши войска врасплох. Они были готовы не только к отражению наступления немцев, но и к нанесению мощных контрударов…»

Кукольников в раздражении хотел было выключить приемник, но пересилил себя – разведчик абвера его ранга должен знать истину, не приукрашенную и не затушеванную геббельсовской пропагандой. Поэтому он только зябко передернул плечами, словно ему снова стало холодно, покосился на плед, – он лежал, небрежно брошенный в кресло, – но встать поленился, лишь быстро и сильно потер сухие жилистые руки.

«…Таким образом, немецкий план летнего наступления полностью провалился. Тем самым разоблачена легенда о том, что немцы летом в наступлении всегда одерживают успех…»

Кукольников вскочил, ломая спички, долго прикуривал. Затем схватил плед, подержал его в руках, словно прицениваясь, и аккуратно положил обратно.

А диктор продолжал, торжественно и победно:

«За время боев с пятого по двадцать третье июля противник понес следующие потери: убито солдат и офицеров более семидесяти тысяч, подбито и уничтожено две тысячи девятьсот танков, сто девяносто пять самоходных орудий, семьсот сорок четыре полевых орудия, уничтожено самолетов тысяча триста девяносто два и автомашин свыше пяти тысяч…»

Кукольников со злостью повернул рукоятку настройки новенького «Телефункена». Ненавистный голос советского диктора растворился в эфире, и кабинет наполнили звуки бравурного фашистского марша.

Сталинград, Питер, теперь вот Курская дуга… Где же хваленый блицкриг, черт побери!? Вместо победного «Дранг нах остен» – кровавая мясорубка. Русские стоят насмерть, что, впрочем, и не удивительно, подумал не без некоторого злорадства Кукольников. Кто в Россию с мечом придет, тот от меча и погибнет…

Годы борьбы с Советами, которые он провел за рубежом, в чуждой ему среде, так и не смогли вытравить из его души славянское начало. Несмотря на свой высокий чин в абвере, Кукольников продолжал оставаться тайным патриотом-русофилом. Гитлер рвет и мечет, думал он мрачно, меняет генералов, как куртизанка перчатки на балу. И потихоньку сходит с ума в своем бункере. Геббельс брызжет пеной, вещая по радио, как оракул, пытаясь выдать желаемое за действительное. Борман кропает циркуляры руководящим работникам нацистской партии об ужесточении отношения к русским военнопленным и усилении надзора над поведением партайгеноссе. А Канарис втихомолку ищет контакты с английской разведкой под благовидным предлогом контригры – хвала Господу, еще остались у Кукольникова в РСХА[16] друзья, соратники по Испании…

Все летит к свиньям собачьим! Столько лет копаться в дерьме, таскать каштаны из огня голыми руками, образно говоря, для этих заносчивых сверх всякой меры «белокурых бестий».

Столько долгих лет ждать, надеяться, сжигать свои лучшие годы в бесплодных попытках возвратиться в Россию. И не как блудный сын, а как победитель. Чтобы въехать в Москву пусть не на белом коне (дурацкая мечта выживших из ума белогвардейских генералов!), но чтобы увидеть фонари, увешенные ненавистными большевиками, очистить Россию от красной скверны – огнем и мечом! – и воссоздать Русское государство. И пусть оно будет до поры до времени с фашистской свастикой, а там посмотрим; пережили татаро-монгольское иго, только крепче стали, и сейчас дали бы через несколько лет пинка под зад бесноватому ефрейтору… Ан, нет!

вернуться

16

РСХА – главное имперское управление безопасности (нем.)