Полегчало. Он повернулся кругом, подошел, бормоча молитву двум божествам, к стене, прислонился. Столько сделано за такой короткий срок! Но работа еще не закончена.
Он сполз по стене, ободрав ладонь о штукатурку и услышав треск зацепившейся ткани. И почувствовал запахи крови, мочи, спермы и пота.
«Осталось одно…»
Он содрогнулся.
Пахло краской, растворителем, олифой, воском; еще были пряные ароматы растений и сладкий – горящих свечей. Неровное биение сердца под сведенной судорогой плотью. И затрудненное дыхание, как у больного чумой.
Дрожащие руки превратили вьющиеся волосы в спутанные космы. Спускаясь по исхудалому лицу, ладони оцарапались о жесткую щетину на подбородке. Он вновь нащупал Чиеву и стиснул, спрятал в ладонях, сцепил на ней пальцы.
"Подожди. Подожди”.
Еще можно отступить. Еще можно все исправить.
Подожди!
Нет. Слишком поздно.
Набухли слезы. Пролились. Дрожа, он поднес Чиеву до'Орро к губам, поцеловал, крепко прижал к груди. А потом вскочил на ноги, быстро подошел к верстаку, взял крошечную кисточку из своих и Сааведрииых волос, макнул в мочу, слюну, кровь и, наконец, в краску на мраморной плитке.
Наклонился к портрету, вонзил зубы в нижнюю губу. Он уже не раздумывал, он снова погрузился в глубокий транс, отдался чарам Аль-Фансихирро. На это ушло лишь мгновение, и еще одно – на то, чтобы вывести его имя на щеколде двери, которая вела в комнату Сааведры.
Женщине, стоявшей на коленях подле иконы, сначала показалось, что погасла свеча. В молельне вдруг сгустилась темнота. Сааведра вскинула голову и увидела в безжизненном сумраке тусклый огонек.
Сердце забилось как молот. Сааведра ахнула, прижала к сердцу ладони и ощутила неровное биение. Сильный удар, затем слабее, слабее… Снова мощные и слишком частые удары. А теперь – с опозданием…
Она попыталась вздохнуть. Не вышло.
«Я не могу дышать!»
– Матра… Матра Дольча… – вырвалось из груди вместе с остатками воздуха. Легкие работали. Но не наполнялись.
Сааведра пошатнулась. Хотела схватиться за стол, удалось – за скатерть. Икона сдвинулась, но не упала. Скатерть вырвалась из руки.
Сааведра запрокинула голову в безмолвном крике ужаса. И упала, одной рукой держась за живот, а другой сжимая дощечку, на которой знаменитый Артурро изобразил лики Матры эй Фильхо.
Рука прошла сквозь икону. Сквозь лак, краску, олифу, дерево. Падая, она даже не покачнула стол, не сдвинула скатерть.
Остро пахнуло маслом, воском, кровью, старой мочой. А еще – папоротником, фенхелем, цветами персика.
В тот же миг она ощутила тяжесть цепи на шее, прикосновение холодного металла к теплому, живому телу.
И тяжесть, и холод исчезли сразу. Исчезли и жизнь, и тепло. Остались только краски, смешанные на мраморной палитре и теперь засыхающие на деревянном щите.
Глава 32
Стоял летний зной. Алехандро трясся и выбивал зубами барабанную дробь.
– Ты… – Он осекся. Судорожно сглотнул. Перевел дух, собрался с силами и начал заново:
– Ты знаешь, о чем тут написано?
Грихальва кивнул.
– Она… Она… – Герцог снова умолк. Снова впился глазами в страницу, которую держал в дрожащей руке. И снова заговорил:
–..Пишет, что желает моей жене… моей настоящей жене иметь любящего, преданного ей супруга, а не калеку с разорванным надвое сердцем.
Грихальва кивнул.
– Ты знаешь об этом? Прочел? Грихальва промолчал.
– Но это не правда! Этого не может быть!
– Ваша светлость.
Он не возражал, не пытался утешить. Всего лишь вежливо поддерживал беседу.
Алехандро закричал от боли, отчаяния, бессилия. Разорвал письмо в клочья, швырнул на пол.
– Я верну ее! Верну! Слышишь? Верну! И снова в ответ блеклое:
– Ваша светлость.
– Разыщи ее. Иди к ней! Сейчас же! – У него задергались мышцы лица. – Ты – Грихальва, родственник, самый близкий друг… Найди ее. Я, Алехандро до'Веррада, милостью Пресвятой Матери с Сыном герцог Тайра-Вирте, приказываю!
Грихальва безмолвствовал.
Молчание победило. Алехандро вновь забыл, что он – герцог.
– Номмо Матра эй Фильхо, этого не может быть.
Может. Это случилось. Алехандро слишком хорошо ее знал.
– Сарио… Сарио, скажи, она хочет, чтобы я пришел к ней, упал в ноги… Да! Я должен убедить, что люблю ее, люблю безумно… – Он обвел взглядом рассеянные по полу клочки бумаги и проклял себя – уничтожил то, что, по словам иллюстратора, было написано ее собственной рукой. – Скажи, что это так! – взмолился он со слезами на глазах.
Грихальва лишь покачал головой.
– Фильхо до'канна! Иллюстратор, скажи хоть что-нибудь! Матра Дольча! Стоишь передо мной как истукан, бледный, хоть в гроб клади… Неужели не можешь ничем помочь? Объяснить? Посоветовать?
– В письме довольно ясно сказано, что найти ее не удастся. И вернуть. – Наконец-то в голосе Грихальвы появилось нечто похожее на участие. – Не стоит и пытаться, ваша светлость. Вы только зря потратите время.
– Зря потрачу время… – У герцога подкосились ноги, он рухнул в любимое кресло отца. – Зря потрачу время…
– Ваша светлость, она не вернется.
– Иллюстратор, ты наверняка что-то знаешь. Иллюстраторы всегда знают больше всех.
– Отнюдь, ваша светлость. Я не знаю того, что интересует вас.
Алехандро сполз с кресла, опустился на колени, взял два клочка бумаги, попробовал состыковать. Не вышло.
– Я не смогу, – произнес он растерянно. – Не смогу… без нее. У меня ничего не получится. Грихальва, она должна быть здесь, со мной. Она должна быть моей фавориткой, женой… Ведь у нас намечалась свадьба, Марриа до'Фантоме. Ты же сам говорил. Сам придумал. – Он выпустил из руки обрывки бумаги. – Мне без нее никак…
– Ваша светлость, она – с вами. Он встрепенулся.
– Что?
– Быть может, тело ее сейчас далеко, но душа, безусловно, рядом с вами. – Грихальва указал на картину, прислоненную к стене и занавешенную парчой. – Душа ее здесь, ваша светлость, и если захотите, останется с вами насовсем.
Алехандро уставился на темный прямоугольник.
– Это… – В горле возник душный комок. – Это Сааведра? Портрет?
– Это Сааведра.
У иллюстратора чуть дрогнули уголки губ.
– Вы угадали, это заказанный вами портрет. Выходит, она вас и не покидала.
Святая Матерь! Какая мука!
– Она меня бросила!
– Душой – нет, ваша светлость. – Грихальва изящно приподнял и опустил плечо. – Возможно, кое-что в ее словах – ложь, сами знаете, женщины не считают ее грехом. Но кое-что – правда. – Он выдержал паузу. – Правда, ваша светлость.
Алехандро растерянно смотрел на него. Ждал.
– И пока вы будете хранить этот портрет, Сааведра вас не покинет. Но его необходимо беречь как зеницу ока. Как вы берегли ее саму.
– Я не смогу. – Опять выступили слезы. – Номмо Матра эй Фильхо, мне этого не вынести.
– Вынесете, ваша светлость. Вы – сын Бальтрана до'Веррады, вы должны править герцогством.
– Без нее?
– Ваша светлость, она будет с вами. Номмо Матра эй Фильхо, я обещаю. Надо только оберегать ее, как вы бережете свою жизнь, свои чресла, свое герцогство.
Алехандро встал. Посмотрел на занавешенную картину. И резко махнул рукой.
– Убери ее.
– Ваша светлость?
– Убери. Прикажи слугам унести куда-нибудь. Избавься от нее. Я не хочу ее видеть.
Теперь Грихальва и впрямь напоминал мертвеца. В лице – ни кровинки, в провалах глазниц – мрак.
– Не хотите?
– Не могу.
Грихальва резко, с присвистом выдохнул.
– Эйха, понимаю… Вы, кажется, действительно нуждаетесь в моей помощи.
Алехандро вскочил на ноги, чтобы схватить, удержать его. Но опоздал. Рука художника совлекла покров, являя взору герцога заказанный им портрет.
– Она вас ждет, – сказал иллюстратор. – Видите? Присмотритесь. Она стоит и ждет, когда вы придете. Вы уже рядом, она слышит ваши шаги. Видите, начинает поворачиваться, на лице слабый румянец, она узнала вашу поступь. Видите, Фол… книга осталась нераскрытой, она забыла обо всем на свете, знает только, что вы совсем близко, за дверью. Сейчас она бросится к двери, поднимет щеколду и увидит вас. – Его темные южные глаза загадочно блестели. – Все это – здесь, ваша светлость. Все это ваше. Сааведра – ваша.