Он кивнул монахиням, проходя мимо. Они были похожи на стадо высохших серых коров – такие же тощие, большеглазые, кожа задубела от непрерывной работы в саду, лишь малая часть плодов которого шла бедным, но по крайней мере их сад снабжал розами Великую герцогиню с ее вазами. Они ответили на приветствие энергичными кивками покрытых белым голов, поджав губы при виде Чиевы до'Орро, свисавшей с его шеи на длинной цепи, Как и все иллюстраторы, носившие Золотой Ключ, он вызывал у санктас и санктос одно лишь отвращение. Их стерильность – явление ненатуральное и отвратительное для Веры в Пресвятую Мать и ее Сына, а значит, является знаком божественного неодобрения. Ему всегда было интересно, как же екклезия включает в эту теорию плодовитость женщин Грихальва и на деле доказанную мужественность тех молодых людей, которые не обладают Даром. Возможно, такое отношение было последним пережитком жестоких лет нерро лингвы, когда у Грихальва умерло больше людей, чем в любой другой семье Мейа-Суэрты, и это было сочтено божественным возмездием – за то, что они приютили чи'патрос. Он на минуту забылся, вспомнив свою первую жизнь и эту старую суку, Катерин Серрано, Премиа Санкту, изгнавшую Грихальва из всех подвластных ей земель. С этим разобрался Алехандро, но ненависть осталась. Для священников Тайра-Вирте само существование Грихальва было оскорблением, и тот факт, что Грихальва верой и правдой служили своей стране не одну сотню лет, ничем здесь не мог помочь. Аргументами против них служили их происхождение – они были бастардами язычников-изгоев, – слухи о магии, которой они якобы обладали, их влияние при дворе, их скандальная личная жизнь, а особенно – герцогские любовницы. Семья была отравлена от корней до самой кроны, и екклезия не переменила своего отношения к ней с тех самых пор, как герцог Ренайо и герцогиня Хесминия вернулись в Мейа-Суэрту, привезя с собой четырнадцать дам, беременных от тза'абских разбойников, двадцать маленьких чи'патрос —, детей этих же разбойников – и тело Верро Грихальва. Миновав молчаливых монахинь, он подумал, что же должна говорить официальная теория о сущности магии Грихальва, даже если не брать в расчет его собственный способ применения этой магии. Он невольно улыбнулся, и женщины с отвращением отвернулись от человека, посмевшего шутить с теми, кто презирает его и весь его род.
Изгнав монахинь из своих мыслей, он остановился перед “Рождением” работы Гуильбарро Грихальва, точнее, приписывавшимся Гуильбарро, поскольку написал картину, конечно, он сам. Он тихонько вздохнул, рассматривая ее. Редкий шедевр – даже для него.
Единственная дочь Коссимио была, наверное, самым красивым ребенком, когда-либо появлявшимся на свет. Писать портрет девочки и ее красавицы матери было одной из самых больших радостей на протяжении всех его жизней. Он и сейчас прекрасно помнил, как это было тихое пение виол, затененная от летнего зноя комната, ледяные напитки, подававшиеся по мановению его руки, Великая герцогиня Кармина, светящаяся от счастья, ее заливающаяся смехом маленькая дочь. И вот она перед ним – маленькая Коссима, такая же милая и живая, как в тот день, когда он закончил писать последнюю розу в вазе, стоявшей возле ее матери. Ребенок сидел на коленях у матери, обе одеты в одинаковые белые платья, украшенные целой радугой разноцветных лент. На пьедестале перед ними стояла золотая клетка. Заметив, что маленькая Коссима очарована птичками, он однажды открыл эту клетку, позволив птицам летать по всей комнате. Смех девочки все еще звучал у него в ушах. Он был так восхищен, что с трудом смог собраться, чтобы сделать предварительные наброски ее счастливой рожицы и улыбки на губах ее матери. Обе они смотрели на него со стены, выражения лиц схвачены так точно, что кажется, будто портрет закончен лишь вчера. Действительно прекрасная работа. Как прелестна была маленькая Коссима! С каким удовольствием он писал бы ее “Венчание”…
Но она умерла от горячки, не прожив и четырех лет. А всего через год после того как картина была завершена, умер сам Гуильбарро. “Рождение” Коссимы было единственной его работой в Галиерре, и автор путеводителя очень сожалел, что столь многообещающий талантливый художник умер таким молодым.
Уголки его рта опустились. Он так много успел создать, будучи Гуильбарро. Гуильбарро был умным, привлекательным, с хорошими связями, он уже делал первые шаги к тому, чтобы стать Верховным иллюстратором. “Рождение” Коссимы было его испытанием.
Другие, более мрачные воспоминания сменили сцены с портретом смеющегося ребенка и сияющей матери. Несчастный случай на охоте, сломанная нога; Гуильбарро вполне мог быстро поправиться. И вот – катастрофа. Какой-то идиот монах не правильно смешал болеутоляющие. Через две недели ошибку обнаружили, но было уже поздно. Он успел привыкнуть к наркотику.
Его пытались избавить от этой зависимости. Но даже если бы это удалось, все равно была велика опасность рецидива. Его честолюбивым планам пришел конец. Верховный иллюстратор должен быть неуязвим, а такие пристрастия, как пьянство, азартные игры, сексуальные извращения или наркотики, – могучий инструмент в руках шантажистов. Разумеется, ни до'Веррада, ни Грихальва не допустят, чтобы Верховным иллюстратором стал человек, когда-то употреблявший наркотики.
Мысли о том, что в этой жизни он конченый человек, были не менее мучительны, чем страдания от постоянной нехватки наркотика. Он не мог ни работать, ни даже думать в таком состоянии. Но прекрасно понимал, перед каким оказался выбором: либо он должен перенести все муки лечения, выжить и никогда не стать Верховным иллюстратором, либо отказаться от творчества, избрав для себя другую жизнь.
Его спас Матейо, младший брат Гуильбарро, подписав таким образом смертный приговор. Он не мог вынести этого воспоминания, но тяжелые видения развернулись перед ним, как на полотне. Отчаяние заставляло Матейо доставать наркотики, чтобы увеличивать дозу, становившуюся каждый день все меньше и меньше, согласно задуманному лечению. Преданность подсказала ему принести Гуильбарро его краски, холст и зеркало. Самое ужасное было в том, что именно Матейо пришла в голову идея с автопортретом.
"Нарисуй себя здоровым, – сказал мальчик. – Ты молодец, Барро, и ты сделаешь это. Я знаю, что ты сможешь”. И он смог. Он сделал это. Несмотря на наркотический бред и трясущиеся руки, он нарисовал Гуильбарро. А когда работа была закончена и время пришло, он объяснил Матейо процедуру. И Матейо согласился. Нарисовав Гуильбарро живым, он тем самым нарисовал Матейо мертвым.
"Я только посредственность, все наставники так говорят. А ты настоящий гений, Барро. Ты заслужил свой шанс стать Верховным иллюстратором. Мир должен увидеть твои работы. Что будет со мной, не имеет значения, главное – это ты”.
И это было сделано. Он смешал краски с кровью с помощью Матейо и убил его, быстрым милосердным движением вонзив золотую иглу Сааведры в нарисованное сердце Гуильбарро. Это легко можно было назвать самоубийством: трагические обстоятельства, отчаяние, муки лечения… Еще легче было рыдать, когда нашли труп Гуильбарро и обнаружили, что Матейо исчез. Самоотверженный, великодушный, любящий Матейо, единственный из всех них, о ком он пожалел.
Через два дня, когда тело уже похоронили, он с плачем разорвал в клочки портрет Гуильбарро. Еще через месяц он был арестован. Юный, здоровый, пятнадцатилетний, готовый вознаградить преданность мальчика и стать Верховным иллюстратором не только для себя, но и для Матейо. Тогда он не заметил иронии, да и сейчас воспоминания вызвали у него лишь горькую усмешку. Кто-то обнаружил, что Матейо потихоньку покупал наркотики, и мальчика обвинили в содействии самоубийству Гуильбарро. Его осудили за какой-то менее значительный проступок; хотя ветвь, из которой происходил Матейо, имела в семье большое влияние, все же скандал был слишком громким, чтобы замять его, поэтому мальчика сослали.