Дионисо наслаждался предвкушением этого момента. Рафейо, молодой, сильный, станет его добычей. Мужчины знают, что значит владеть телом женщины несколько сладких мгновений, — он знал, что значит владеть чужой плотью всю жизнь. Ощущать кости и мышцы, кожу, кровь и жилы и делать все это своим безвозвратно. И это знал только он. Он был неповторим. Он был — Сарио.
Дионисо улыбнулся, оживив любимые воспоминания, — да, он почти чувствовал на языке тягучую сладость макового сиропа. Слабая доза, принятая вовремя, чтобы подействовать почти сразу после перехода, вызывает легкое головокружение, ошеломление. Его опыт показал, что это начисто сбивает с толку выброшенного хозяина, — надеяться только на шок рискованно. Никогда нельзя знать, насколько способен к сопротивлению тот или иной разум.
Но, как и всегда при погружении в приятные воспоминания, всплыли и темные цвета опасности. Он знал все, что случится, все, что ему придется испытать. С прошлого раза миновало двадцать восемь, почти двадцать девять лет, вдруг сообразил он с удивлением, но он помнит все. Опасность в том числе.
Истинных опасностей было всего две. Первая подстерегала в момент, когда умирало тело, освобождая дух. Опасность была не для покинутой плоти, она наступала, когда душа еще не была направлена в новый дом. Освобожденная от привычной материи, душа (сознание, разум — он сам предпочитал слово “дух”) вырывалась наружу в растущей панике. Она ощущала близость оболочки, которую только что оживляла, боролась с велением магического языка, отчаянно пытаясь вернуться в бывший дом. Наткнувшись на запрет, дух рвался в такое же тело на картине, куда его тоже не пускали. Отверзать дух от крови, которую он узнавал, всегда было актом высшего напряжения воли.
Но далее наступала опасность еще большая. Отделенный от собственной плоти и даже от шепчущей памяти ее на картине, дух становился голодным. Как бы ни был он к этому готов, каждый раз его это поражало. Когда-то, быть может, он поймет, что же это на самом деле — дух, жаждущий воплощения, или, наоборот — зов тела, желающего быть одушевленным. Но что бы это ни означало, момент был ключевой: если не направить дух в ждущую плоть, тот может ускользнуть. И здесь нужны самые сильные чары.
Пока он еще ни разу не ошибся. И с Рафейо тоже не ошибется.
Он уже собрался покинуть мастерскую, как любопытство заставило его посмотреть повнимательнее на стопку холстов за дверью. Если Рафейо пошел против решения Вьехос Фратос — не говоря уже о его личных запретах — и продолжает писать все те же пугающие пейзажи, Дионисо придется…
Пейзаж? Да нет. Архитектура, и от холста разит краской на крови. На вьющейся по краям ленте были изображены все зловещие символы из Фолио и почти столько же из Кита'аба, и все это в сопровождении рун столь мерзких, что даже он покачнулся.
Первая мысль была, что Рафейо — дурак: хранить такое в Па-лассо! Да если бы это нашел не Дионисо…
А где же еще хранить такое, как не почти на самом видном месте?
Дионисо разрывался между яростью и восхищением. Умный мальчик! И вдвойне умный, если смог сложить вместе все кусочки и обрывки, намеки и иносказания, то, что вынес из уроков Дионисо и о чем смог догадаться. Он специально сеял свои недомолвки, но не предполагал, что ненависть мальчика окажется столь плодородной почвой. Никогда не узнает Рафейо, как он удивил своего учителя. Матра, даже звезды все на месте!
Не стоило труда догадаться, как именно собирается использовать Рафейо эту картину в ночь Санктеррии.
— Ты пока обойдешься без меня, Арриго, — сказала Тасия. — Мне надо показаться на приеме у баронессы Лиссины. Я присоединюсь к тебе потом.
Она поцеловала его в вечерней тени тополя.
— Я приготовила чудесное местечко во впадине холма, там мы и встретим рассвет. Моя кухарка упаковывает завтрак.
— Звучит заманчиво, — улыбнулся он. — Я ускользну от родителей во время Параддио Иллюминаддо.
— Эйха, только смени туфли на сапоги, а то волдыри натрешь. Он поцеловал ее в щеку.
— Мне надо бы найти себе слугу, такого же заботливого, как ты. До встречи, дольча мейа.
Если ей и не понравилось сравнение с преданным слугой, Тасия никак этого не проявила. Он ушел в боковую аллею, потому что они пока не встречались открыто при свете дня, — остаток приличий, которые еще соблюдались. Поднимаясь по лестнице переодеться к вечеру, Тасия подумала, что этот последний клочок компордотты долго не продержится. Как только Мечелла станет послушна подобно комнатной собачке, Тасия будет целовать Арриго при всех, когда ей вздумается. И пусть Великий герцог с герцогиней кривятся сколько хотят. Тасия будет владеть Арриго. И Рафейо. И всеми Грихальва. И исполнительной, послушной Мечеллой, навеки засунутой в Корассон. И, наконец, малышкой до'Веррада у себя в детской — ее собственной малышкой.
Десять минут ей пришлось подождать, пока лакей подаст наемную карету, выдержать еще десять минут на мерзких рессорах в душном тепле кареты по дороге к Каса до'Дрегец через весь город. Лиссина уже тридцать примерно лет устраивала на Санктеррию прием только для дам. Допускались, строго по приглашению, лишь дворянки, а кроме них — только жены богатейших купцов, поскольку ценой права на поедание фруктового мороженого в обществе баронессы был щедрый “добровольный” вклад в бесконечную благотворительность Лиссины. Отдавая дворецкому зеленый кожаный кошелек с приглашением, должным образом набитый деньгами до'Альва, она мрачно подумала, не посчитают ли в обществе, что после смерти Лиссины именно Тасия, как любовница из рода Грихальва, возьмет на себя те же обременительные обязанности.
Но все не так мрачно. Когда Лиссина умрет и Дрегец перейдет к ее семье, Тасия предложит, чтобы благотворительность и ежегодный прием перешли вместе с титулом и землей. В память дорогой и всеми любимой Лиссины.
Довольная собой, Тасия беспечно болтала и была очаровательна — даже когда заметила в толпе Лейлу Грихальва. Их взгляды встретились, и Лейла первая отвела глаза.
Солнце садилось, и пиры начинались по всей Мейа-Суэрте. Факелы зажгутся после первой звезды. Каждый цех и каждый квартал устраивает собственное огненное шествие. Катедраль будет окружен монахами и монахинями, Палассо Веррада — семьей, среди которой будут Премио Санкто и Премиа Санкта, а Палассо Грихальва — всеми, кто может держаться на ногах. Потом гигантская процессия пройдет по окрестным полям, и между высокими кострами проведут быка, жеребца и барана, представляющих всех животных Тайра-Вирте. А потом музыка, танцы и вино до рассвета.
— Все это означало, что Тасия сможет войти в Палассо Грихальва, встретиться, как было задумано, со своим сыном и ускользнуть на встречу с Арриго на холме. И никто не увидит.
Рафейо достал из-за двери пейзаж Корассона и поставил на мольберт. Долгое время он просто смотрел на него не шевелясь, и губы его скривила полуулыбка.
Последние штрихи лингвы оскурры он закончил лишь два часа назад, кончик большого пальца слегка покалывало — напоминание о последних магических усилиях. С нужными заклинаниями на картину легла печать, хотя краски еще не совсем высохли, — сейчас они в Корассоне это почувствуют!
Эйха, они же все снаружи, с самого заката зажигают факелы для празднования и освящения. Что-то почувствуют лишь те, кто в доме.
Но недолго. Этой ночью. Он не станет ждать еще год, пока звезды выстроятся снова так, как написано на картине. Кто знает — вдруг эта Мечелла добавит еще дерево к северу от дома, или поменяет цветочный газон вдоль дорожки, или изменит деревянную отделку с зеленой на желтую. Нет, надо сегодня.