— Кербез… — неожиданно заговорил Кулжабек. — Видно, на роду мне написано — быть несчастным… Все надо мной смеются. Ведь я даже косу не умею держать… Мало того, еще и хромой, да и кашляю на каждом шагу. Кому я нужен такой?..
— Что я могу знать?.. — Кербез пожала плечами. — Не знаю…
— Не знаешь. И я тоже не знаю. Ничего не знаю. Как косить — не знаю. Как лечить овец — не знаю. Как жить — не знаю! Поэтому знающие и смеются… Но откуда мне знать это?! Проклятая война!.. Почему из тысяч солдат выжил именно я? Ведь такие ребята погибли! Лучше бы я… — Кулжабек горько вздохнул, опустил голову. Пальцы его с силой мяли узду. Кербез долила в бурлящий котел с молоком ковш воды, потом сняла котел с огня, остудила молоко и, налив в чашку, поставила около Кулжабека. Почувствовав запах молока, он обернулся. По небритой щеке парня катилась одинокая слезинка…
Вечером, возвращаясь с работы, Кербез неожиданно увидела на краю табачного поля Кулжабека, стоящего у своего коня. Гнедой, с ввалившимся животом, резко выступающими ребрами, жадно щипал молоденькую травку. А сам Кулжабек, не отрываясь, смотрел на запад, где еще видны были багровые отблески закатившегося за горизонт солнца. «Пришел коня на ночь стреножить, — подумала Кербез. — Наверно, война вспомнилась, друзья, которые остались там?» Она почувствовала, что с ней творится что-то странное. Ей вдруг стало до боли жаль Кулжабека, захотелось подойти к нему, заговорить с ним… Приглядевшись, Кербез заметила неумело пришитую заплату на гимнастерке Кулжабека.
«Чего это я на него так уставилась? — опомнилась вдруг она. — Разве он мне ровня? Ведь я всегда мечтала выйти замуж за красивого, ладного парня и чтобы он был инженером или учителем. Мечтала ездить с ним в город, в театр, гулять по залитым светом улицам и площадям… А чем плох Кулжабек? За что все смеются над ним? Ведь он никому не делает плохого. Одно — тихий слишком… Да если подумать — разве найдется муж лучше, чем Кулжабек?»
Воспоминания Кербез вспугнул слабый голос Тунук:
— Девочки, замучила я вас, наверно. Мне уже лучше стало, не болит ничего. Может, не будем беспокоить людей среди ночи, поедем обратно? — предложила она.
— О, нет! — испуганно возразила Уулча. — Мало ли что может случиться!
— Какое там беспокойство! Доедем! — решительно поддержала ее Кербез.
— Да и я не из тех, кто поворачивают на полпути! — пошутил Карагул. — Лучше поговорим о чем-нибудь? Вроде раньше бабы любили поболтать?
— А что ты сам молчишь как сыч! Начинай давай! — сказала Уулча.
— Уулча верно говорит. Давай, Карагул, расскажи что-нибудь интересное. Пусть дорога станет короче, — попросила Тунук. — Вот и луна уже выглянула.
В мягком лунном свете чернели горы, таинственно блестела река. Карагул огляделся по сторонам и вдруг намеренно громко откашлялся и басом запел:
— Вот ведь негодник! До сих пор своих песен не забыл! — притворно рассердилась Уулча и шлепнула мужа ладонью по спине.
— Молодец, Карагул! — Тунук звонко рассмеялась.
— Помню, ты эту песню в то лето постоянно пел, да? — спросила Кербез. — На сенокосе…
— Именно! — подтвердил Карагул. — Ведь тогда весь мир для меня не стоил одного ноготка Уулчи! И чтобы понравиться ей, я каждый день упрашивал бедную маму стирать мою единственную белую рубашку, сдувал каждую пылинку с ак-калпака[3], ежедневно смазывал козьим жиром сапоги… Помню, приделал кисточки к сбруе коня, на рукояти камчи узоры вырезал, ай-ай-ай… и все ради вот нее…
— Аа! Теперь, значит, не нравлюсь? — обиженным голосом спросила Уулча. — Зря я тебя тогда пожалела. А если бы не согласилась пойти за тебя, что бы ты сделал?
— Украл бы.
— Чего ж ты сразу не украл?! Все время к нам в обед приходил отдыхать.
— Ой, сдаюсь, сдаюсь…
— А что тебе остается делать? Ведь ты мог и там, где косил, отдыхать? Обед у тебя был с собой. Пообедал бы с дедом Мамышом, отдохнул.
— Да ведь дед сам меня отправлял, — признался Карагул. — Иди, мол, в шалаш. С девчатами, молодухами поболтаешь. У них языки острые — враз просвежишься. А я пока косы отобью. Пока, мол, ты вернешься, и кони заодно отдохнут.