— Заходи, Айке-байбиче, заходи. Давненько ты к нам не заглядывала… — засуетилась мать. Рядом с высокой суровой старухой она казалась девочкой.
— Да, давно, — подтвердила Айке-байбиче, усаживаясь поудобнее.
— От старика твоего приходят письма-то? А от сына? — спросила мать.
— Приходят. Ребятишек соседских прошу почитать, а заодно и ответ им пишем.
— Вести какие от них? Скоро война эта проклятая кончится?
— Откуда им знать. Пишут, живы-здоровы. Сына в ногу поранили… — Айке вздохнула и добавила: — В госпитале лежит, в городе… запамятовала я, как город-то называется, — в общем, большой город. А старик мой где-то в Казахстане дорогу железную строит…
Мать расстелила достархан, положила хлеб, немного топленого масла.
— Нерасторопный он у тебя. Захотел бы, освободили б от работ, ведь и возраст у него не тот уж, — заметила она, а потом повернулась к Кебеку: — А ты-то чего уши развесил? Иди погляди за чайником. Как вскипит, так сразу неси.
Кебек нехотя пошел к двери, ему хотелось услышать ответ старухи. Обернувшись, он увидел, что она с грустью смотрит ему вслед. Дверь за собой Кебек оставил приоткрытой, чтобы услышать продолжение разговора.
После некоторого молчания послышался голос Айке-байбиче:
— Эх, доченька, человек, попав в беду, часто сам не понимает того, что делает. Суетится, лишь бы от напасти избавиться. В одно ударится, в другое. Радуется, если избавится от беды, пусть даже нечестным путем. Но не зря сказано древними: честь дороже жизни. Они видели, как мучаются всю жизнь те, кто запятнал свою совесть… А от смерти нигде не спрячешься, она и в собственном доме найдет. Зато не надо будет всю жизнь краснеть от стыда, не зная ни почета, ни уважения.
— Смерть не разбирается, кто совестлив, а кто — нет. Береженого бог бережет! — возразила мать.
— Пусть смерть не разбирается, пусть богу все равно, но куда ты спрячешься от людей, от соседей, от детей своих? Нет, лучше не жить, чем жить так. И в беде, и в радости надо быть вместе со всеми, — уверенно сказала старуха.
Кебек слушал затаив дыхание.
— Правильно говоришь… — согласилась мать.
— «Правильно, правильно». Только поддакивать умеешь! Совсем Калман тебе голову заморочил! — рассердилась старуха.
Чайник вскипел, и Кебек занес его в дом.
Вдруг послышался конский топот. Это приехал отец. Повесив камчу на гвоздь в прихожей, он снял чапан и вошел в комнату, где сидели мать и Айке-байбиче.
— Здравствуй, Айке. Ну, как живешь? Не протянула еще ноги? — грубо пошутил он, усаживаясь поудобнее.
— Разве не видишь? — Айке усмехнулась. — Жива покуда. А сам как?
— Эх, покоя нет. Одно наказание — объездчиком работать. Ни днем ни ночью покоя нет. Зима-то поспокойнее прошла, озимые под снегом были, а теперь скот на зелень так и рвется, так и рвется! А которые за зиму сильно отощали, те и вовсе, бывает, объедятся и дохнут.
— А которая не сдохнет, ты прибьешь? — равнодушным голосом спросила Айке.
— А что? Имею полное право, — твердо сказал отец.
— И не боишься?
— Чего мне бояться? Пусть пастух, который стадо свое не усторожил, боится. Мне-то что? Раз сказал, два сказал, а потом пущай на себя пеняет! Акт-то не на меня, на него напишут. Не расплатится — в каталажку пойдет.
— А пастух чей скот пасет? — спросила старуха. Лицо ее потемнело от гнева.
Отец с удивлением взглянул на Айке, поставил пиалу с чаем обратно на скатерть.
— А что случилось-то? — недоуменно спросил он.
— Нет, ты ответь мне! — настаивала старуха.
— Наш, колхозный скот пасет. Неужто неясно?
— Вот-вот, и я о том же говорю. Ведь если ты скотину прибьешь, пастуха посадишь — нам же самим хуже будет. Скотина-то общая!
— Мне все едино. Скажут сторожи — буду сторожить. Скажут пригони — пригоню. Скажут свяжи — свяжу. А на остальное мне наплевать. Я свое дело делаю, и хватит с меня, — отец раздраженно махнул рукой.
— А тебе что, и убивать скотину приказывают? — спросила гневно Айке.
— Кому какое дело, как я буду сторожить? Лишь бы поля от потравы уберег. А за остальное я не отвечаю. Почему я за шалопая пастуха должен ответ держать? — сердито сказал отец.
— За что же ты скотину убиваешь? Ведь животное ничего не понимает? — не отставала старуха.
— Со всякой тварью живой нужно строго обращаться. Надо, чтобы и тело, и душа от ран не заживали — иначе взбесится, — уверенно ответил отец.